Мэри Пенн. В темноте

 Один из самых известных самой загадочной писательницы конца викторианской эпохи. Кто скрывался под именем "Мэри Пенн" - так и осталось неизвестным. А среди ее рассказов - истории о преступлениях и семейных тайнах, рассказы об убийствах и призраках...

В ТЕМНОТЕ

Argosy, июнь 1885

 — Это самый странный, самый необъяснимый случай, с которым я когда-либо сталкивалась! Не скажу, что я суеверна, но я не могу не думать, что... — Этель не договорила фразу, задумчиво нахмурив брови и глядя в пустую чашку.

— Что такое? — спросил я, оторвавшись от статьи в «Таймс», посвященной финансам, и взглянув на хорошенькое озадаченное личико дочери. — Надеюсь, ничего сверхъестественного? Ты, случайно, не обнаружила, что среди достопримечательностей нашего нового дома наличествует призрак?

Новый дом, «Кедры», был довольно древней виллой на берегу реки между Ричмондом и Кью, которую я снял вместе с мебелью, в качестве летней резиденции, и куда мы только что переехали.

Позвольте мне, так сказать, в скобках, представиться читателю: я, Джон Дейзарт, вдовец, имеющий одного ребенка, — голубоглазую, светловолосую молодую леди, которая в настоящий момент сидела напротив меня за завтраком в то ясное июньское утро, и я уже много лет являюсь управляющим самой старой страховой компании в городе.

— Что же в нем таинственного? — повторил я, так как Этель не ответила.

Она подняла свои карие глаза и выразительно посмотрела на меня.

— Это действительно тайна, папа, и чем больше я думаю об этом, тем больше недоумеваю.

— В настоящее время я не знаю, что это может быть, — напомнил я ей.

— Что-то случилось прошлой ночью. Ты ведь знаешь, что рядом с моей спальней есть большой темный чулан, который можно использовать как ящик или кладовую?

— Я забыл об этом, но верю тебе на слово. Итак, Этель?

— Видишь ли, прошлой ночью мне не спалось, и прошло несколько часов, прежде чем я смогла заснуть. И когда я, наконец, уснула, мне приснился странный сон, в котором присутствовал этот чулан. Мне казалось, что, лежа в постели, я слышу внутри какой-то шум, словно кто-то стучит в дверь, и детский голос, прерываемый рыданиями, жалобно кричит: «Выпустите меня, выпустите!» Мне снилось, что я встала с постели и открыла дверь, а там, прижавшись к стене, сидел маленький мальчик, хорошенький, бледный, лет шести-семи, и вид у него был наполовину безумный от страха. В тот же миг я проснулась.

— Значит, это был сон! — заключил я. — Если это все, Этель...

— Нет, это не все, — возразила она. — Самое странное в этой истории еще впереди. Сон был таким ярким, что, проснувшись, я села в постели и посмотрела на дверь чулана, почти ожидая услышать эти звуки снова. Папа, ты можешь поверить мне или нет, но я действительно услышала их — приглушенный стук и жалобный крик. По мере того как я прислушивалась, он становился все слабее и слабее и наконец совсем прекратился. Тогда я набралась храбрости, чтобы встать с кровати и открыть дверь. Там не было ни одного живого существа. Разве это не странно? — заключила она. — Что это может значить?

Я с улыбкой взглянул на нее, сложил газету и поднялся со стула.

— Это значит, моя дорогая, что прошлой ночью тебе приснился кошмар. Позволь мне порекомендовать тебе впредь не есть огурцы за ужином.

— Нет, папа, — снова возразила она. — Я не спала и слышала голос ребенка так ясно, как никогда в жизни

— Почему ты не позвала меня?

— Я боялась пошевелиться, пока звуки не затихли, но если я когда-нибудь услышу их снова, то сразу же дам тебе знать.

— Надеюсь. А пока, может быть, ты прогуляешься в саду? — предложил я, распахивая французские окна. — Утренний воздух выдует всю эту чушь из твоей очаровательной головки.

Этель подчинилась, и некоторое время я больше не слышал об этом предмете.

Прошло несколько дней, и мы почувствовали себя на новом месте как дома.

Едва ли можно представить себе более восхитительное летнее убежище, чем «Кедры», с их прохладными, чуть сумрачными комнатами, в которые солнечный свет не проникал из-за завесы листвы снаружи; с решетчатой верандой, увитой лианами, и подстриженной лужайкой, затененной редкими старыми кедрами, давшими название этому месту.

Наши друзья вскоре оценили его привлекательность и позаботились о том, чтобы мы не скучали из-за недостатка общества. Мы держали дом открытым; большой теннис, вечеринки в саду и прогулки на лодках были в порядке вещей. Стояла чудесная летняя погода, дни были теплыми и ясными, ночи — звездными и тихими.

Однажды вечером, когда мне нужно было закончить важные письма, я сел писать; все домочадцы к этому времени уже легли спать. Окно было открыто, иногда я поднимал глаза от писем и смотрел на залитую лунным светом лужайку, на которой лежали тени кедров — темные и неподвижные. Время от времени залетал большой пушистый мотылек и кружил вокруг лампы с абажуром; время от времени ласточки под карнизом издавали слабое сонное попискивание. Несмотря на эти признаки жизни, я мог считать себя единственным наблюдателем во всем спящем мире.

Я уже закончил свою работу и как раз закрывал свой письменный ящик, когда услышал торопливое движение в комнате наверху — Этель спускались по лестнице; в следующее мгновение дверь столовой отворилась, и вбежала она, в длинном белом халате, с маленьким ночником в руке.

На ее лице было такое выражение, что я вздрогнул и воскликнул:

— В чем дело? Что случилось?

Она поставила лампу и подошла ко мне.

— Я снова это слышала, — выдохнула она, положив руку мне на запястье.

— Ты слышала... что?

— Шум в кладовой.

Я с минуту смотрел на нее в замешательстве, а потом слегка улыбнулся.

— Ах, вот оно что? — с облегчением пробормотал я. — Похоже, тебе опять приснился сон.

— Я совсем не спала, — ответила она. — Эти звуки не дают мне уснуть. Они звучат громче, чем в первый раз; ребенок, кажется, всхлипывает и плачет, как будто его сердце вот-вот разорвется. Это невозможно, — слышать его.

— Ты заглядывала внутрь? — спросил я, невольно впечатленный ее видом и словами.

— Нет, сегодня я не осмелилась этого сделать. Я боялась увидеть... что-нибудь, — ответила она с дрожью в голосе.

— Пойдем, мы должны докопаться до сути этой тайны, — весело сказал я и, взяв лампу, повел ее наверх, в ее комнату.

Поскольку дверь таинственного чулана находилась на одном уровне со стеной и была оклеена такими же обоями, я не замечал ее, пока Этель мне ее не указала. Я прислушался, приложив к ней ухо, но не услышал ни малейшего звука и, подождав немного, распахнул и заглянул внутрь, держа лампу так, чтобы каждый угол был освещен. Это было тесное душное помещение, потолок (который находился непосредственно под верхней лестницей) наклонялся под острым углом к полу. Осмотрев чулан, я увидел, что в нем нет ничего, кроме сломанного стула и пары пустых коробок.

Слегка пожав плечами, я закрыл дверь.

— Похоже, твой призрак — et praeterea nihil, только звук, и ничего больше, — сухо заметил я. — А тебе не кажется, Этель, что это все тебе просто почудилось?

Этель подняла руку, жестом призывая меня к молчанию.

— Тише, — прошептала она, — вот, опять! Но сейчас он стихает. Слышишь?..

 Я прислушался, наполовину под влиянием ее волнения, но внутри и снаружи дома все было тихо.

— Ну вот... все кончилось, — сказала она наконец, глубоко вздохнув. — Ты ведь слышал, правда?

Я отрицательно покачал головой.

— Моя дорогая Этель, я не слышал совершенно никаких звуков.

Она широко раскрыла свои голубые глаза.

— Папа, разве я не должна доверять собственным чувствам?

— По крайней мере, не тогда, когда они подвержены нервному возбуждению. Если ты поддашься этой фантазии, то непременно заболеешь. Смотри, как ты дрожишь! Давай-ка, ложись и постарайся уснуть.

— Не здесь, — ответила она, с содроганием оглядываясь по сторонам. — Я пойду в другую спальню. Ничто не заставит меня провести еще одну ночь в этой комнате.

Я больше ничего не сказал, но мне стало неловко. Это было так не похоже на Этель, — предаваться суеверным фантазиям, — что я начал опасаться, как бы она серьезно не заболела, и решил для собственного успокоения узнать мнение доктора.

Случилось так, что нашим ближайшим соседом был врач, которого я знал понаслышке, хотя и не был знаком с ним лично. После завтрака, не сообщив дочери о своем намерении, я отправил доктору Кемерону записку с просьбой приехать как можно скорее.

Он явился без промедления: высокий седобородый мужчина средних лет, с серьезным умным лицом, внимательными глазами и манерами джентльмена.

Его пациентка встретила его с нескрываемым удивлением и, узнав, что он пришел по моей просьбе, посмотрела на меня с немым укором.

— Мне очень жаль, что папа побеспокоил вас, доктор Кемерон. Со мной ничего не случилось, — сказала она.

И действительно, в эту минуту, с раскрасневшимися щеками и еще более яркими, чем обычно, глазами, она мало походила на больную.

— Моя дорогая Этель, — вмешался я, — когда люди видят пугающие сны и слышат сверхъестественные звуки, это признак того, что что-то не в порядке или с разумом, или с телом, как, я уверен, скажет вам доктор Кемерон.

Доктор заметно вздрогнул.

— А... что случилось с мисс Дейзарт? — спросил он, повернувшись к ней с внезапным интересом.

Она покраснела и смутилась.

— У меня был странный опыт, который папа считает бредом. Осмелюсь предположить, что вы будете того же мнения.

— Может быть, вы расскажете мне, что это было?— предложил он.

Она молчала, поигрывая одним из своих серебряных браслетов.

— Пожалуйста, извините меня, — торопливо произнесла она, немного помолчав. — Я не хочу говорить об этом, но папа вам все расскажет. — И прежде чем я успел ее задержать, она поспешно вышла из комнаты.

Когда мы остались одни, он вопросительно повернулся ко мне, и я в нескольких словах рассказал ему то, что уже известно читателю. Он слушал меня, не прерывая, а когда я закончил, некоторое время сидел молча, задумчиво поглаживая бороду.

На него, очевидно, произвело впечатление то, что он услышал, и я с тревогой ждал его мнения. Наконец он поднял голову.

— Мистер Дейзарт, — сказал он серьезно, — вы будете удивлены, узнав, что ваша дочь не первая, кто пережил этот странный опыт. Предыдущие жильцы «Кедров» слышали именно такие звуки, какие она описывает.

От изумления я отодвинул стул на пол-ярда.

— Это невозможно!

Он выразительно кивнул.

— Это факт, хотя я и не пытаюсь его объяснить. Эти странные явления отмечались, время от времени, в течение последних трех или четырех лет, с тех пор как в доме поселился капитан Венделер, чей племянник был сиротой...

— Венделер? — перебил его я. — Да ведь он был нашим клиентом. Он застраховал жизнь своего племянника в нашей конторе на крупную сумму, и...

— А через несколько месяцев ребенок внезапно и таинственно умер? — вмешался мой собеседник. — Странное совпадение, если не сказать больше.

— Это необычно, — согласился я, — и мы посчитали это поводом для расследования, тем более что бывший капитан не отличался хорошим характером и известен тем, что был по уши в долгах. Но я должен сказать, что после самого тщательного расследования не было обнаружено ничего, что могло бы навести на подозрение в нечестной игре.

— Тем не менее, это была нечестная игра, — ответил доктор.

— Вы же не хотите сказать, что он убил мальчика! Этого симпатичного, хрупкого на вид малыша...

— Нет, он не убил его, но позволил ему умереть, — ответил доктор Кемерон. — Может быть, вы не знали, — продолжал он, — что мальчик был немощен не только телом, но и духом? Я не раз навещал его по просьбе Венделера и обнаружил, что среди прочих странных страхов он испытывает болезненный страх перед темнотой. Остаться одному в темной комнате всего на несколько минут было достаточно, чтобы вызвать у него приступ нервного возбуждения. Его дядя, который, между прочим, проявлял к нему большую привязанность, чем я мог себе представить, когда заметил, как ребенок шарахается от него, посоветовался со мной, как лучше преодолеть эту слабость. Я настоятельно посоветовал ему пока что смириться с этим, предупредив, что любое психическое потрясение может поставить под угрозу рассудок мальчика или даже его жизнь. Я и не думал, что эти мои слова окажутся его смертным приговором.

— Что вы имеете в виду?

— Всего лишь через несколько дней после этого Ванделер запер его на всю ночь в темном чулане, где на следующее утро его нашли скорчившимся у стены; его руки были сжаты, глаза неподвижны и застыли... Он был мертв.

— Боже мой, какой ужас! Но на дознании об этом не было сказано ни слова?

— Нет, и я сам узнал об этом только много позже от женщины, бывшей экономкой Венделера, но слишком боявшейся его, чтобы рассказать об этом. От нее же я узнал, с какой утонченной жестокостью Венделер воздействовал на психику бедного мальчика, что подрывало его здоровье. Если намерение считать преступлением, Джеймс Венделер был убийцей.

Я немного помолчал, с неприятным трепетом думая о сне Этель.

— Лучше бы я никогда не входил в этот зловещий дом! — воскликнул я наконец. — Теперь я всерьез опасаюсь последствий вашего рассказа для моей дочери.

— Зачем вам говорить ей об этом? — возразил он. — Мой вам совет — забудьте о случившемся. Чем скорее это случится, тем лучше для нее. Отошлите ее к морю; перемена воздуха и обстановки скоро сотрет случившееся из ее памяти.

С этими словами он встал и взял шляпу.

— Что сталось с Венделером? — поинтересовался я. — Я ничего не слышал о нем с тех пор, как мы оплатили полис.

— По-моему, он жил за границей и, без сомнения, чувствовал себя все хуже и хуже. Но сейчас он в Англии, — добавил доктор, — и, может быть, это его «призрак» я видел у ваших ворот совсем недавно.

— У наших ворот! — эхом отозвался я в изумлении. — Какого черта он там делал?

— Мне показалось, что он наблюдает за домом. Это было в прошлое воскресенье, вечером. Я обедал с друзьями в Ричмонде и на обратном пути, между одиннадцатью и двенадцатью часами, заметил человека, смотревшего поверх ворот «Кедров». Услышав шаги, он повернулся и пошел прочь, но не раньше, чем я успел разглядеть его лицо в лунном свете.

— И вы уверены, что это был он?

— Почти уверен, хотя он сильно изменился к худшему. У меня есть предчувствие, знаете ли, что вы скоро сами его увидите или услышите о нем, — добавил он задумчиво, пожал мне руку и ушел.

Я, не теряя времени, последовал его совету относительно Этель, которую через несколько дней отправил в Скарборо, на попечение моей замужней сестры.

«Кедры» мне совершенно перестали нравиться, и я решил избавиться от них как можно скорее.

Однако до тех пор, пока не нашелся другой арендатор, я продолжал жить в доме, по-прежнему выезжая в город и обратно.

Однажды вечером я сидел на лужайке, курил послеобеденную сигару и перечитывал последнее письмо от Этель, которое вполне успокоило меня относительно ее здоровья и настроения, когда наша степенная старая экономка сообщила, что пожаловали «гости», посмотреть дом.

— Джентльмен или леди? — поинтересовался я.

— Джентльмен, сэр, но он не назвал своего имени.

Посетитель стоял у открытого окна гостиной — высокий, худощавый мужчина лет тридцати пяти, с красивыми, но изможденными чертами лица и беспокойными темными глазами.

У него имелись густые усы, которые он нервно подкручивал, глядя на лужайку.

— Я полагаю, этот дом сдается внаем; вы позволите мне осмотреть его? — спросил он, поворачиваясь ко мне, когда я вошел.

Его голос показался мне знакомым; я присмотрелся к нему повнимательнее и, несмотря на перемену в его облике, узнал капитана Ванделера.

Интересно, что могло привести его сюда? Конечно, он не захотел бы вернуться в дом, даже если бы был в состоянии сделать это, что, судя по его потрепанному виду, казалось весьма сомнительным.

Полдюжины смутных догадок промелькнуло у меня в голове, когда я взглянул на его лицо и заметил беспокойный, затравленный взгляд, свидетельствовавший о каком-то страхе или тревоге.

После минутного колебания я согласился на его просьбу и решил сам сопровождать его.

— Мне кажется, я встречал вас раньше, — сказал я, любопытствуя узнать, помнит ли он меня.

Он бросил в мою сторону рассеянный взгляд.

— Возможно, но не в последние годы, потому что я жил за границей, — ответил он.

Показав ему апартаменты на первом этаже, я повел его наверх. Он следовал за мной из комнаты в комнату, едва осматривая их, пока мы не пришли в комнату, которую занимала Этель. Здесь в нем, казалось, пробудился интерес.

Он быстро оглядел стены, после чего взгляд его остановился на двери кладовки.

— Это, наверное, ванная или гардеробная, — сказал он, кивнув в ее сторону.

— Нет, всего лишь кладовая. Возможно, мне следует сказать вам, что в ней, как говорят, водятся привидения, — добавил я, стараясь говорить небрежно, но не сводя глаз с его лица.

Он вздрогнул и повернулся ко мне.

— Привидения... вот как? — спросил он, с едва заметной насмешкой. — Ничего кроме крыс или мышей, я полагаю.

— С этим местом связана трагическая история, — ответил я нарочито спокойно. — Говорят, что несчастного ребенка заперли здесь, чтобы он умер от страха, в темноте.

Краска бросилась ему в лицо, затем схлынула, оставив после себя смертельную белизну.

— Неужели?.. и вы хотите сказать, что его... ребенка... видели?

— Нет, но мы слышали, как он стучал в дверь и кричал, чтобы его выпустили. Этот факт подтверждается каждым жильцом, который с тех пор занимал этот дом...

Я резко замолчал, пораженный эффектом своего откровения.

Мой спутник смотрел на меня полным ужаса взглядом.

— Боже мой! — услышал я его невнятное бормотание. — Неужели это правда? Может быть, это и есть причина, по которой меня невольно потянуло сюда?

Однако, опомнившись, он повернулся ко мне и заставил свои белые губы скривиться в улыбке.

— Загадочная история! — сухо прокомментировал он. — Я, конечно, не верю ни единому слову, но вряд ли мне захочется арендовать дом с такой жуткой репутацией. Думаю, я больше вас не побеспокою.

Когда он повернулся к двери, я увидел, как он покачнулся, словно падая. Он прижал руку к боку, задыхаясь от боли, и синеватая тень легла на его лицо.

— Вы больны? — встревожился я.

— Я... ничего особенного. У меня слабое сердце, я подвержен сердечным приступам. Могу я попросить у вас стакан воды?

Я вышел из комнаты, чтобы принести ему воду. Вернувшись, я увидел, что он лежит на кровати в глубоком обмороке.

Я поспешно послал слугу за доктором Кемероном, который оказался дома, и тотчас же явился.

Он сразу узнал моего гостя и многозначительно взглянул на меня. Я быстро объяснил ему, что произошло; он склонился над лежащим без сознания человеком и обнажил его грудь, прислушиваясь к биению сердца.

Когда он поднялся, лицо его было зловеще серьезным.

— Он в опасности? — быстро спросил я.

— Непосредственной опасности нет, но следующий приступ, вероятно, будет последним. У него очень больное сердце.

Прошел почти час, прежде чем Ванделер очнулся, да и то лишь частично. Он лежал в каком-то оцепенении, его руки были влажными и холодными.

— В таком состоянии его невозможно перевезти, — заметил доктор. — Боюсь, ему придется остаться здесь на ночь. Я пришлю вам кого-нибудь, чтобы присматривать за ним.

— Не беспокойтесь, я сам присмотрю за ним, — ответил я, поддавшись порыву, который сам не мог объяснить.

Он пристально посмотрел на меня поверх очков.

— Хотите, я сам разделю с вами это бремя? — спросил он через мгновение.

— Буду только рад вашему обществу, если это не вызовет у вас каких-либо неудобств.

Он кивнул.

— Я должен покинуть вас, но вернусь через час, — ответил он.

Прошло три часа, была уже почти полночь. Ночь тонула в безмолвии, и эта тишина угнетала. Окно спальни было распахнуто настежь, но занавески на нем ни разу не дрогнули. Снаружи все было смутно и темно, не было видно ни луны, ни звезд.

Ванделер, по-прежнему полуодетый, лежал на кровати, но уже спал. Его глубокое, ровное дыхание отчетливо слышалось в тишине. Доктор Кемерон сидел у туалетного столика и читал при свете лампы с абажуром. У меня тоже была книга, но я не мог сосредоточиться на ней. Я был охвачен тревожным предчувствием: наполовину страхом, наполовину ожиданием. Я поймал себя на том, что нервно прислушиваюсь к любому звуку, и вздрогнул, когда доктор перевернул страницу.

Наконец, одолеваемый жарой и тишиной, я закрыл глаза и бессознательно погрузился в дремоту. Не знаю, как долго это продолжалось, но я внезапно проснулся и огляделся с чувством смутной тревоги. Я взглянул на доктора. Он отложил книгу и, положив одну руку на туалетный столик, наклонился вперед, пристально глядя на дверь кладовой. Инстинктивно, я затаил дыхание и прислушался.

Никогда не забуду трепета, который пробежал по моему телу, когда я услышал изнутри приглушенный стук и детский голос, отчетливый, хотя и слабый, прерываемый рыданиями, жалобно кричащий: «Выпустите меня!»

— Вы слышите? — прошептал я, наклоняясь к доктору.

Он кивнул в знак согласия и жестом велел мне замолчать, указывая на кровать. Ее обитатель беспокойно заерзал, словно встревоженный, бормоча какие-то бессвязные фразы. Внезапно он откинул одеяло и сел прямо, озираясь вокруг диким, полубезумным взглядом.

Жалобная мольба повторилась еще яростнее, еще страстнее, чем прежде.

— Выпустите меня, выпустите!

С криком, Ванделер вскочил с кровати, в два прыжка оказался возле двери чулана и распахнул ее.

Там было пусто. Пусто, по крайней мере, для наших глаз, но было очевидно, что Ванделер увидел то, что мы видеть не могли.

Несколько мгновений он стоял, затаив дыхание, словно оцепенев, устремив зачарованный взгляд на что-то у самого порога, затем, словно отступая перед этим, шаг за шагом попятился через комнату, пока не остановился у противоположной стены, где скорчился, охваченный ужасом от увиденного.

Зрелище было настолько жутким, что я не мог больше вынести его.

— Вы спите? Проснитесь! — воскликнул я и потряс его за плечо.

Он поднял глаза и посмотрел на меня отсутствующим взглядом. Его губы шевелились, но я не услышал ни звука. Внезапно по его телу пробежала судорожная дрожь, и он тяжело осел к моим ногам.

— Он опять упал в обморок, — сказал я, повернувшись к своему спутнику, который наклонился и поднял поникшую голову.

Взглянув в остекленевшие глаза, он осторожно опустил ее.

— Он мертв, — последовал ответ.

 

Со смертью Ванделера моя история заканчивается, потому что после той ночи звуков больше не было слышно.

Несчастный маленький призрак обрел упокоение.

In the Dark, Mary E. Penn, The Argosy, 39 (June 1885), pp. 471-479.