Артур Мэйчен. Пытка

 Рассказ, входивший сборник "Нефритовые орнаменты", в Англии впервые напечатан в антологии Джона Госворта (Фиттона Армстронга) "Кошмары, тайны и преступления" (1935).

Пытка

 

— Я и впрямь не знаю, что с ним делать, — сказал отец. — Он кажется совершенно бестолковым.

— Бедный мальчик! — сказала мать. — Боюсь, он не здоров. Он выглядит не очень хорошо.

— Но что с ним такое? Он есть довольно много; он слопал за обедом две порции мяса и два куска пудинга, а через четверть часа уже жевал что-то сладкое. С аппетитом у него, во всяком случае, дела обстоят отлично.

— Но он очень бледный. Я за него волнуюсь.

— И я тоже за него волнуюсь. Взгляни на это письмо от директора Уэллса. Видишь, он пишет: «Кажется, почти невозможно заставить его играть в игры. Ему пару раз задали трепку, как я слышал, за то, что он увиливал от крикета. И его прежний наставник дал мне очень печальный отчет о работе в прошлом семестре. Так что, боюсь, школа не приносит ему никакой пользы». Понимаешь, Мэри, дело не в том, что он какой-то там маленький мальчик; ему в апреле исполнилось пятнадцать. Это, знаешь ли, серьёзно.

— И что же, по-твоему, нам делать?

— Хотелось бы мне знать. Посмотри на него. Он дома всего неделю, и можно было подумать, что он придет в самое лучшее настроение, будет веселиться с соседскими мальчишками, петь песни и носиться повсюду. И ты видишь, как он себя вел почти с того самого дня, когда вернулся — когда он с трудом выползал из дома в сад и возвращался обратно, полдня проводил в постели и выбирался оттуда, едва открывая глаза. Я, во всяком случае, настаиваю, что этому надо положить конец. Прошу тебя, помоги привести его в порядок.

— Очень хорошо, дорогой. Думаю, он казался таким усталым…

— Но он не делал ничего такого, от чего мог бы устать. Я не очень возражаю, если мальчик постоянно читает книжки, но ты знаешь, что по этому поводу говорил Уэллс. Да что там — я даже не мог заставить его читать книжку с картинками. Признаюсь, такое выражение лица кого угодно выведет из себя. Можно сказать, он ни к чему не испытывает интереса.

— Боюсь, он несчастен, Роберт.

— Несчастен! Несчастный школьник! Пожалуйста, посмотри, что можно сделать. Кажется, мне с ним разговаривать бесполезно.

Как ни странно, но отец был совершенно прав, потешаясь при виде несчастий сына. Гарри, на свой незаметный лад, был в самом лучшем расположении духа. Совершенная правда, что он ненавидел крикет и, как мог бы добавить школьный учитель, ненавидел всех прочих мальчиков. Его не интересовали книги, неважно, фантастические или правдивые, и «Остров сокровищ» казался ему таким же скучным, как Цицерон. Но на протяжении всего последнего семестра он вынашивал одну идею: она оставалась с ним по утрам в спальне, в часы занятий и игр, и он обдумывал эту идею по ночам, когда другие мальчики засыпали. До того как появилась эта идея, существование казалось ему беспросветным. У него было одутловатое, нездорового цвета лицо и песочные волосы, а длинный и широкий рот давал повод для множества шуток. Он был непопулярен, потому что ему не нравились игры; а поскольку он не мылся, если только его не бросали в воду, то на уроках у него возникали проблемы, которых он не мог понять. Однажды вечером, в разгар подготовки к урокам, он залился слезами — и конечно, никому не сказал, в чем было дело. Проблема состояла в том, что он пытался извлечь смысл из какой-то утомительной ерунды насчет треугольников, известных под нелепым названием «Эвклидовых» — и обнаружил, что решительно невозможно серьезно заниматься такой чепухой. Невозможность думать, непроглядное облако в мозгу, ужас перед неизбежной поркой, которую ему зададут утром — все это его сломило и превратило в «слюнявого идиота», как говорили другие.

То были печальные времена, но однажды ночью его посетила идея — и каникулы стали по-настоящему желанными, в десять раз желаннее прежнего. День за днем он обдумывал и передумывал свою великую мысль, и хотя он оставался таким же тупым, непопулярным и бестолковым — он больше не чувствовал страданий.

Вернувшись домой в конце семестра, он не стал терять время и сразу занялся делом. Да, он и вправду был сонным и вялым по утрам, но это потому, что по ночам он трудился допоздна. Он обнаружил, что днем много сделать не сможет; родители постоянно шпионили за ним, и он знал, что слишком глуп и потому не сможет придумать никаких правдоподобных объяснений. На следующий день после возвращения Гарри отец увидел, как мальчик крадется в темный кустарник, пряча что-то под одеждой. Гарри мог только стоять и бессмысленно бормотать, когда отец достал спрятанную им пустую пивную бутылку; он не мог сказать, что собирался делать и для чего ему нужна зеленая стеклянная бутылка. Отец ушел, наказав ему не притворяться идиотом, и Гарри почувствовал, что за ним постоянно следили. Когда он забрал веревку с черной кухни, одна из служанок заметила его в коридоре, а потом мать увидела, как Гарри пытается привязать большое полено к стволу одного из деревьев. Она захотела узнать, чем он занят, но он не смог придумать никакого внятного объяснения и просто смотрел на нее, морща белое лицо. Гарри знал, что оставался под наблюдением, и поэтому работал по ночам. Двое служанок, спавших в соседней комнате, часто просыпались, слыша странные звуки, которые одна описывал как «чинк-чинк» — но они не могли понять, в чем дело.

Наконец Гарри был готов. Однажды днем он «слонялся вокруг» и случайно повстречал Шарлотту Эмери, двенадцатилетнюю девочку, соседскую дочку. Гарри покраснел как рак.

— Пойдем со мной погулять к Букам? — предложил он. — Мне бы хотелось с тобой прогуляться.

— О, мне нельзя, Гарри. Маме это не понравится.

— Пойдем. Я придумал новую игру. Она очень веселая.

— Правда? А какая же это игра?

— Здесь я тебе не могу ее показать. Просто иди к Букам; а я пойду прямо за тобой. Я знал, что ты согласишься.

Гарри бросился к тайнику, где складывал свои орудия. Вскоре он догнал Шарлотту, и они вдвоем направились к Букам, маленькому, поросшему лесом холму в миле от дома. Отец мальчика был бы удивлен, если бы сейчас увидел сына; Гарри сиял, щеки его разрумянились, и он смеялся, шагая рядом с Шарлоттой.

Когда они остались наедине в лесу, Шарлота сказала:

— Теперь ты должен показать мне игру. Ты обещал.

— Я знаю. Но ты должна делать то, что я говорю.

— Да, я сделаю.

— Даже если будет больно?

— Да. Но ты же не сделаешь мне больно, Гарри. Я тебе нравлюсь.

Мальчик смотрел на нее, не отводя бездумных, рыбьих, светло-голубых глаз; его белое, несимпатичное лицо выражало некое подобие ужаса. Шарлота была смуглой девочкой с оливковой кожей, с черными глазами и волосами; и аромат ее волос уже очаровал его, когда они вдвоем шли по тропинке.

— Ты мне нравишься, — запинаясь, пробормотал он.

— Да, и ты мне очень нравишься. Я люблю тебя, милый Гарри. Ты меня не поцелуешь? — И она обвила рукой его шею, шею неловкого, пухлого школьника. Свинцовые круги под его глазами как будто стали еще темнее.

Он выронил сумку, которую держал под мышкой. Она раскрылась, и содержимое рассыпалось по земле. Там были три или четыре фантастических инструмента: уродливые маленькие ножи из осколков зеленого бутылочного стекла, кое-как прикрепленных к деревянным рукояткам. Для этого Гарри пришлось стащить из дома метлу. А еще в сумке было несколько мотков веревки с петлями на концах. Вот какую идею он долго вынашивал…

Но он повалился на траву и залился слезами, как «слюнявый идиот».