Фредерик Коулс и конец "истории о привидениях"

 Заранее прошу прощения за умные слова и отвлеченные рассуждения - статья не столько о Коулсе, а о судьбе ghost story. Статья - черновик послесловия к собранию сочинений Ф. Коулса (выходит в серии "Книга Чудес"). Один из рассказов Коулса можно прочитать здесь.                                       

Фредерик Игнатиус Коулс — английский писатель, о котором практически не упоминают историки литературы. В свое время он был довольно известен, его путевые заметки о Корнуолле пользовались некоторой популярностью, а публицистическая книга «Это – Англия» стала своеобразным послевоенным манифестом. Но сочинения о сверхъестественном, публиковавшиеся в 1930-1940-х годах в малоизвестных журналах и составившие два сборника, были позабыты на несколько десятилетий. Хью Лэмб включил рассказы Коулса в свои знаменитые антологии, содействовал переизданию этих произведений – в итоге в 1993 году появилось полное собрание страшных историй Коулса; в эту книгу вошел и третий сборник, который сам автор издать не успел.

Читатели этой книги наверняка отметили удивительное богатство и разнообразие сюжетов, своеобразную интерпретацию канонов ghost story и занимательные смешения жанров. Но у читателей наверняка остались вопросы: почему эти истории так легко позабылись? Почему удивительный мир готической новеллы середины ХХ века оказался таким закрытым и недоступным? Неужели в текстах Коулса есть какой-то фундаментальный недостаток? Где граница, отделяющая Коулса от «школы М.Р. Джеймса» и от неоготики 1960-х? И для ответа на эти вопросы нужно обратиться к истории жанра «рассказов о привидениях» и к методологии исследования этого жанра.

Как жанр, современные истории о привидениях связаны с исторической травмой, воспоминаниями о ней и ее затяжными последствиями. В этих рассказах призрак – то, что возвращается из прошлого и вторгается в настоящее, разрушая как предполагаемую отделенность настоящего от прошлого, так и стабильное наследие этого прошлого. Есть две парадигматические исторические травмы, которые реконструирует (условно) современная история о привидениях.

Первая - это переход от феодализма к капитализму и, как следствие, переход власти от аристократии к буржуазии. А вторая, по сути, является повторением первой, поскольку при империализме различные части мира переживают насильственный переход к современности. Хотя первый разрыв, если он вообще имеет историческое значение, произошел примерно за двести лет до того, как обрела устойчивую форму современная история о привидениях, запаздывание неизменно является одной из характеристик жанра. И независимо от того, можно ли считать эту модель точной и полезной для понимания социальных изменений в XIX веке, в подавляющем большинстве случаев истории о привидениях содержат именно такое изложение событий прошлого.

Решающее значение для появления истории о привидениях имеет появление реалистического романа в его современной форме. История о привидениях, как и все жанры, обретает значение только благодаря отличиям от других жанров и связям с ними. История о привидениях не старается показать, что отличается от народной сказки, но в ней определенно присутствует реалистический элемент. История о привидениях может таким образом реагировать на реализм, может вести с ним диалог, потому что в реализме с самого начала уже было что-то призрачное. Роман долгое время понимался как жанр, который берет на себя бремя эпоса, когда эпос больше не может его нести: он представляет социальную целостность мировой системы. И этот проект – представление социальной целостности, создание видимых структур, которые незримо поддерживают переживаемый опыт повседневной жизни, – именно то, что сами реалисты представляли в «призрачных» терминах. И в рассказе о привидениях подобная схема представлена в сгущенном виде, подчас она упрощена, но при этом остается «пограничной», почти видимой.

В начале девятнадцатого века появилась новая жанровая форма: исторический роман, в котором история играла особую роль в реалистическом представлении о социальной целостности. Современная история о привидениях возникла в то же время как контраргумент против этой взаимосвязи между историей и социальной целостностью. Английская традиция историй о привидениях началась с Вальтера Скотта, а не с Дефо или готического романа, потому что только благодаря Скотту и новым формам исторического сознания конца восемнадцатого и начала девятнадцатого веков «история о призраках» смогла реализовать проект представления непростых отношений между исторической травмой и современностью.

Как правило, истории о привидениях связаны с каким-либо имуществом, «обремененным» прошлым: чаще всего это старинное здание, физическое воплощение образа жизни поместного дворянства. Здесь речь идет об исторической травме. Причина появления призраков заключается в том, что дом заселен некоторыми представителями недавно появившейся буржуазии или последними потомками вымирающих аристократов, род которых вот-вот прервется. Таким образом, источником беспокойства становится как буржуазное стремление узаконить наследование социальных пространств аристократической власти, так и желание аристократии сохранить свою легитимность. И ключевой точкой повествования, моментом, который порождает ощущение «преследования» (haunt), является травматический переход от феодализма к капитализму. Травма является основополагающей предпосылкой этого повествования о современности.

Параллельно с переходом от феодализма к капитализму в Европе возникает вторая главная проблема истории о призраках – она связана с империей. В определенном смысле опыт империи всегда был «призрачным» повторением кровавого перехода Европы в современность, как будто Британия продолжала «выходить за пределы», чтобы заново изводить и «преследовать» других; травма повторялась снова и снова. Даже в самых ранних версиях «истории о привидениях» основное внимание уделяется тем частям Британии, где подобный переход совершается с опозданием, где прошлое еще длится: горцы Скотта, ирландские крестьяне Ле Фаню все еще сохраняют прежнюю идентичность, феодальные сельские общины в литературе эпохи Диккенса и Гаскелл еще реальны. Поэтому неудивительно, что история о привидениях становится ключевым жанром для повествования о процессе, посредством которого дальние пределы Британской империи интегрируются в современность; призрак позже становится ключевой фигурой в мировой пост-имперской литературе двадцатого века.

История о привидениях усложняется по мере того, как мы переходим к концу девятнадцатого и началу двадцатого веков. Обычно именно этот период считается золотым веком жанра, на самом деле трудно не почувствовать, что жанр все больше «работает на автопилоте», что основные приемы бесконечно повторяются с минимальными вариациями. Истории о привидениях, даже хорошие, продолжают сочинять в двадцатом и двадцать первом веках, хотя функция такой истории как негативного образа реалистического проекта постепенно утрачивается, поскольку реализм перестает быть доминирующим литературным стилем, его сменяет модернизм, а затем и постмодернизм. Но писатели-модернисты нашли способы сделать что-то новое с фигурой призрака, в основном выйдя за пределы собственно истории о привидениях. Форма эдвардианской антологической литературы отступает на второй план, а на первый выходит призрак, ключевая фигура в «высокой» литературе двадцатого века; функции призрака радикально меняются в разных контекстах. В модернистской литературе призрак воплощает не сохранение прошлого в настоящем, а скорее само настоящее, современность воспринимается как все более абстрактная, расплывчатая и неосязаемая – призрачная. И в постколониальной литературе призрак появляется на пересечении конкурирующих традиций: классической литературы империи и традиций коренных народов (хотя призрак имеет совершенно разные местные значения, постколониальные коннотации обеспечивают и локальный колорит, и специфические детали). Нигерийский буш и доколониальная Ирландия – локации принципиально различные, но в постколониальных историях о привидениях важны не локальные особенности, а скорее понятие доколониального, немодернистского.

Неудивительно, что истории о привидениях не имеют какого-то единого смысла. Чтобы понять смысл любой конкретной истории о привидениях, необходимо поместить ее в контекст, обеспечиваемый не только другими историями о привидениях, которые предшествуют и следуют за ней, но и более широкой литературной историей, которая ее окружает. Истории о привидениях последовательно затрагивают те же проблемы эпистемологии, репрезентации и осмысления, которые решаются в реалистических романах, и их лучше всего понимать как диалог с такими реалистическими романами. Оказалось, что проекты реализма и истории о привидениях никогда не отдаляются друг от друга.

Вся литература делает отсутствующее настоящим, а невидимое – видимым. Жанры формируются для того, чтобы помочь читателям осмыслить сегодняшний опыт, какой-то близлежащий участок истории. Но затем они передаются уже как формы повествования – как шаблоны, – в которые затем проникают все новые фрагменты реального опыта. Жанры обязательно пытаются осмыслить настоящее, используя терминологию прошлого. Они даже, если хотите, представляют своеобразный опыт вторжения в прошлое, демонстрируют монополию прошлого на определенную понятность. И в этой степени жанровые тексты призрачны.

Учитывая, что так устроена вся жанровая литература, история о привидениях – это не маргинальный жанр, а скорее жанр, в котором важнейшие аспекты и вопросы литературы рассматриваются более прямолинейно, чем где-либо еще. И это будет продолжаться до тех пор, пока у нас все еще есть истории, которые мы можем рассказать, и желание рассказать их.

Истории о привидениях являются ответами на другие литературные формы в той же степени, в какой они являются ответами на вызовы исторического момента; вопросы, которые волнуют авторов историй о привидениях и на которые они пытаются ответить, – не только политические и идеологические, но также и литературные.

Но нельзя забывать и о теоретико-философских аспектах истории о привидениях – например, о том, что в европейской философии описывается как «призрачный поворот». Многие связывают эту трансформацию европейской философии с «Призраками Маркса» Ж. Деррида. Но для нас (и для Коулса, напомним) куда ближе и актуальнее другой текст – «Бытие и ничто» Ж.-П. Сартра.

Бытие –  это, по сути, термин Сартра для обозначения всего предметного мира. Сартр утверждает, что обычные объекты идентичны самим себе. Что необычно в человеческих существах – то, что они не идентичны; они не совпадают сами c собой. (Таким образом, Ничто - это, в широком смысле, слово для обозначения предмета: по сути, название книги Сартра на самом деле «Субъект и объект», вот только объект занимает антикартезианское первенствующее положение и поэтому стоит на первом месте.) Мы можем сказать, что книга - это книга. Но мы не можем сказать, что Александр Сорочан – это профессор кафедры литературы, подразумевая тот же самый исчерпывающий смысл.

Но Сартр усложняет концепцию. Во-первых, он указывает, что люди – не просто субъекты; они также остаются физическими объектами в мире. И, во-вторых, Сартр объясняет, что большинство людей стремятся к определенной идентичности. Они хотят быть такими, каковы они есть, или такими, какими они себя считают. Человек хочет быть субъектом-объектом; Сартр говорит не о том, что люди стремятся к телесности без разума, а скорее о том, что они хотят быть полностью сами собой. И по его словам, «невозможный синтез» субъекта и объекта – это «вечно отсутствующее существо, которое преследует» субъекта. Все люди страдают, потому что их «постоянно преследует завершенный синтез, которым они собой представляют, не будучи в состоянии им быть». Человек – и тело, и разум, но не синтез тела и разума. В более общем плане: «Сознание может существовать только будучи вовлеченным в это тело, которое окружает его со всех сторон и парализует его своим призрачным присутствием». Очевидно, что здесь есть определенная связь с модернистским пониманием призрака: быть субъектом - значит быть преследуемым. Но философия Сартра в этом отношении неисторична; бытие – то, чем оно является не только сейчас, в условиях современного капитализма, но скорее универсально истинное человеческое состояние. Таким образом, настойчивое использование понятия «призрачность» также знаменует присутствие истории, которая в остальном отсутствует, то есть викторианские призраки с тем же успехом могут быть и «современными», а «бытие» Сартра – это современное состояние, в котором призрачным наваждением становится идея завершения или синтеза, понимаемого как нечто утраченное, метод идентичности, выдаваемый за досовременный и теперь недоступный.

Истории о привидениях сохранялись еще много лет после того, как многие комментаторы и авторы их пытались «похоронить». Но они сохранялись только благодаря изменениям, адаптации и поиску интерпретаций, подчас поразительно оригинальных. Тем не менее, их традиционные функции остаются полезными, даже жизненно важными во всех отношениях, поскольку другие формы исторического повествования маргинализуются и вытесняются из литературы. Действительно, в условиях широкой и интенсивной антиисторичности большей части культуры «Первого мира» значение и ценность историй о привидениях становятся все более понятными. И если мы не обратим внимания на такой способ «письма об истории», то упустим возможность поворота на альтернативный путь, уводящий нас от очередных версий постмодернистской антиисторичности.

Надеюсь, читатели простят мне обширные рассуждения – впрочем, желающие могут не размышлять о философско-исторических контекстах, а ограничиться собственно рассказами. Однако для дальнейшей контекстуализации будут полезны и биографические сведения, который подтолкнут к рассуждениям о «локальном», «имперском» и «призрачном».

Фр. Коулс родился в Кембридже. Согласно некоторым сведениям, его мать была цыганского происхождения. Некоторое время Коулс работал в библиотеке Тринити-колледжа, потом перебрался в графство Ланкашир, где до конца дней занимал должность заведующего библиотекой в Суинтон-энд-Пендлбери. В 1930 году Коулс женился на Дорис Мэри Гримшоу, которая впоследствии иллюстрировала многие его книги.

Первая книга Коулса «Пыль времен» вышла только в 1933 году в издательстве «Сэндс и ко». В дальнейшем Коулс на основе путевых впечатлений и местных легенд выпустил еще несколько популярных, хотя и легковесных сочинений («Под небом Англии», 1933; «Магия Корнуолла», 1934; «Паломничество пилигрима», 1949). Параллельно публиковались и произведения для детей: «Волшебная карта» (1934), «Чудесные истории» (1935), «Майкл в стране книг» (1936). Коулс был членом Королевского литературного общества; помимо библиотечной работы, он ездил по Англии и Уэльсу с лекциями на самые разные темы – о литературе, музыке, путешествиях, даже о колдовстве и черной магии.

Во время Второй мировой войны Коулса призвали в армию, но по состоянию здоровья он не мог отправиться на фронт и, будучи капитаном педагогического корпуса, выступал с лекциями перед военнослужащими. Состояние здоровья Коулса постепенно ухудшалось; в 1949 году писатель умер от заболевания почек.

Биографы отмечают, что Коулс всегда интересовался оккультизмом – однако в эссе «Верите ли вы в призраков?» нет никаких следов глубокого изучения темы и знакомства с необычными местными историями. Локальный колорит рассказов Коулса достаточно условен – хотя все обозначенные выше топосы истории о привидениях в его текстах присутствуют. Более вероятным объяснением такого изобилия рассказов о призраках кажется вот какое: Коулсу нужно было чем-то заполнять «Бюллетень» суинтонской библиотеки, который выходил раз в два месяца. В декабре 1931 года в «Бюллетене» и появился первый рассказ Коулса о привидениях - «Безголовый прокаженный». Да и многие другие произведения, позже вошедшие в сборники, впервые публиковались именно в «Бюллетене». Особого значения этим рассказам Коулс не придавал, он считал путевые заметки своим истинным призванием, но, по словам жены, хотел испробовать и другие жанры.

На форумах, посвященных литературе о сверхъестественном, встречается множество восторженных отзывов о рассказах Коулса. Однако многие читатели отмечают их вторичность по сравнению с историями М.Р. Джеймса и писателей его круга. Как мне кажется, и те, и другие не совсем правы. Да, Коулс варьирует знакомые сюжеты, он далек от стилистики «антиквариев». Многие сюжеты модернизированы, появляются новые локации (концлагерь, колония прокаженных и т.д.) и новые герои. Но сам рассказчик относится ко всему происходящему достаточно спокойно; его сложно назвать «беззаботным», но проблемы локальной идентичности и распада Империи волнуют его лишь постольку-поскольку. История о привидениях – уже не наваждение, а просто приятный рассказ на актуальную тему… Коулс пишет так, как будто «реализм» исчерпал себя, а «модернизма» попросту нет. И оказавшись в подобном безвременье, автор утрачивает способность «делать отсутствующее настоящим».

Г.Р. Уэйкфилд, испытавший подобное ощущение несколько позже, декларативно отрекся от историй о привидениях (автор этих строк полагает, что Уэйкфилд был последним классиком жанра). И отречения Уэйкфилду не простили… Коулс отрекаться не стал – он сочинял истории о привидениях до конца жизни. Но «наваждение» утраченного синтеза исчезает безвозвратно – и авторы историй о привидениях решают уже другие задачи: после Сартра, после Коулса, после Деррида…

В первом издании сборника «Вой ночного ветра» был эпиграф из оперы У.С. Гилберта «Руддигор»:

 

Когда лают все чёрные псы на луну,
И рыдания ветра летят в вышину,
И свой ужас нельзя превозмочь –
Это час привидений и призраков бал,
Это духов разгульная ночь!

 

Опера, несомненно, комическая, но истории о привидениях в «классическую эпоху» не обязательно отличались серьезностью. А вот мечта о синтезе, о постижимости прошлого, о реальности опыта – была вполне серьезной. И в рассказах Коулса мы видим, как исчезает эта мечта… А дальше – «призрачный поворот», маргинализация жанра, антиисторичность постмодерна… И неизбежность возвращения к классическому жанровому опыту…