Этот грустный, лиричный и страшный рассказ, один из лучших в творческом наследии Питера Шуйлера-Миллера, был напечатан в мае 1943 года в журнале Weird Tales. Эта история, в которой переплетаются литература и живопись, классика и палп-фикшн, и сейчас нисколько не устарела.
Жена Джона Каудера
С того места, где сидел Торн, прятавшийся от ветра за высоким камнем, открывался вид на беспредельное море облаков, сквозь которое иногда пробивались вершины самых больших гор, покрытые лесом. Было рано: он ночевал в горах и выбрался на эту площадку до рассвета. Когда облака расступились, дикая местность распростёрлась у его ног, словно огромная карта. В этой дикой местности исчез Джон Каудер.
Роджер Тон и Джон
Каудер были соседями по комнате в начальной школе и в колледже — но, закончив
второй курс, старший из них внезапно сорвался с места и пропал накануне своего
двадцать первого дня рождения. Их вкусы были схожими, но при этом сильно
отличались от вкусов прочих одноклассников; Торна и Каудера сблизило
одиночество — благодаря ему они оставались друзьями в течение пяти лет.
Каудер был странным —
куда более странным, чем его друг, величайшим прегрешением его против правил
общества стало усердие, с каким он брался за любую низкооплачиваемую работу.
Странности усиливались, и, в конце концов, рядом с Каудером остался только
Торн. Его друг происходил из талантливой семьи: отец был поэтом, который
подавал большие надежды, быстро расцвёл и так же быстро угас;
дедушка был известным химиком и физиком, который предпочёл укрыться в тёмных
уголках мира, сражаясь с малоизвестными болезнями. Сам Каудер чувствовал
призвание к живописи, и уже в детстве писал картины, привлекавшие внимание
публики. Поначалу они были солнечными — полными лихорадочной жизненной энергии,
свойственной и самому Каудеру; но когда он стал старше и переменился,
изменились и картины. В эти последние месяцы он, словно метеорит, пронёсся по
салонам предвоенной Европы, и что-то тёмное и пугающее пришло вместе с ним,
заставив окружающих ощутить странность, от соприкосновения с которой им
становилось очень неуютно; люди отворачивались, потом смотрели снова — и
покупали картины.
Торн не видел своего
друга в дни его успеха. Он сам добился признания в математике — на границе с
теоретической физикой, — но, разумеется, он не имел такой популярности, как
Каудер. Вытянутое лицо художника появлялось на обложках иллюстрированных
журналов, и выдающийся живописец занял место рядом со «Старыми семьями» и
«Клубным обществом»; Торн знал многих людей, занимавших очень высокое положение
и высоко ценивших работы Каудера. Оба были одиноки: для Каудера это одиночество
гения, равнодушного к слепому, бессмысленному поклонению публики, для Торна —
одиночество, которое он выбрал сам, поскольку лишь немногие могли последовать
за ним в мир, где парили его мысли, и поскольку был ещё один мир, мир высоких
гор и пустых небес, где он оставался один, сливаясь с тем, что любил больше
всего на свете.
Три дня назад они
встретились на платформе маленькой горной станции, где сидел Торн, опустив руки
на залатанную штанину походных брюк, покуривая древнюю трубку и беседуя со
станционным смотрителем Джимом Доусоном. Тут из запоздавшего поезда выскочил
Каудер — и они столкнулись лицом к лицу. Их взгляды встретились, и Торн понял,
что художник его узнал, но Каудер быстро отвернулся, забрался в спортивную
машину, припаркованную возле станции, и умчался в темноту.
Торн немного
удивился. Он знал, что густые дебри окружены оградой; железные ворота всегда
заперты, и территорию охраняют. Он слышал о дичи, на которую никто не охотится,
о рыбе, которую никто не ловит, о многих милях строевого леса, которого не
касался ни один топор — подобные рассказы дровосеков он прекрасно знал. До него
доносились и слухи, а поскольку эти слухи никак не сочетались с Джоном
Каудером, которого Торн некогда знал — теперь Роджер сидел здесь, за оградой,
за кольцом охраны, и ждал, пока солнце, поднявшись над горам, не разгонит
туман.
Ветер в можжевельнике
у его ног напевал какую-то еле различимую песенку, и Торн сонно пытался придать
этой песне законченную форму, представляя математические формулы, в которых
воплощались ноты. Птичий свист доносился до него ранним утром с края теней, где
массивная гора нависала над долиной. Джунко[1]
выводила свои трели с еловой ветки, мелодия рассыпалась в воздухе слабым
звоном, и на неё отзывались другие птицы; бабочка металась в воздухе, словно солнечный
зайчик. Но перед глазами Торна стояло тонкое, бледное, призрачное лицо Джона
Каудера, которое он увидел в жёлтом свете станционного фонаря — лицо отчаянно
одинокого и несчастного человека.
Торн поднял бинокль,
который лежал во мху рядом с ним. Свинцовая поверхность озера блеснула в
прорехе между облаками, почти прямо под ним. Нити тумана протянулись над водой,
ветер разнёс их в стороны и развеял без следа. Торн разглядел уродливый шрам,
оставшийся на склоне горы над озером — там около двух поколений назад огонь
пожрал несколько акров девственного леса. Это случилось во времена Каудера,
отца Джона — тогда ещё был жив Старый Каудер, дед Джона. Джим Доусон рассказал
Торну эту историю: вместе с другими жителями поселения он боролся с огнём, но
люди Каудера отогнали их. После этого построили ограду — охранники находились
внутри, и пробраться туда стало почти невозможно. С тех пор, даже в голодные
годы, ни один горный житель не ступал на землю Каудера и никто из Каудеров не
появлялся в лавочке на перекрёстке. Теперь Молодой Каудер — Джон Каудер — жил
за высокими стенами, как жили раньше его предки: чужак, ненавистный и
презираемый.
Даже сорок лет спустя
выжженный участок выглядел зловеще. Мощный бинокль позволил Торну разглядеть
обугленные скелеты некогда гигантских деревьев, слегка прикрытые остатками
подлеска. Он видел голые кости горы, торчавшие из-под покрова опустошения,
распростёртого над вершиной; их зазубренные края тянулись до точки, откуда
некогда начался пожар — до озера и дома.
Дом стоял на крепком
камне, на гранитной глыбе, которая откололась от горы много веков назад и
глубоко вросла в землю долины. Квадратный дом, коричневый и уродливый, был
построен из камня. Каудер, отец Джона, возвёл его взамен того особняка, который
уничтожил огонь. И хотя строитель был поэтом, красивый дом он строить не
пожелал.
Озеро простиралось
рядом с домом, лес тянулся за ним. Дом окружала терраса, сложенная из
разнообразных камней, составлявших какой-то сложный узор. От края террасы и до
леса тянулся неухоженный газон. Дом казался пустым, заброшенным — и одиноким,
как Каудер.
Она стояла на одном
из небольших балкончиков, обращённых к озеру. Торн её не видел, пока она не
пошевелилась. Она вышла из тени и стояла, положив руки на парапет; бледный овал
её лица был обращён к горе, высокая фигура на фоне коричневых камней казалась
серебряной. Она как будто разглядела его и внимательно изучила — и необъяснимая
дрожь пробежала по его спине. Потом она исчезла — так же внезапно, как
появилась.
— Жена Каудера! —
Старый Джим презрительно сплюнул и крепко сжал тонкие губы. Торн подумал, не о
ней ли шла речь.
Он добрался до берега
озера ближе к полудню. В лесу было совсем сухо, далёкие деревья скрывались в
лёгкой дымке. Дом возносился над ним словно изъеденный временем череп, его окна
следили за пришельцем как запавшие остекленевшие глаза, два флигеля напоминали
костлявые скулы, а огромная входная дверь походила на чёрную впадину на месте
носа. Дом парил в полуденном жаре, но
от него не исходило тепла.
Башмаки Торна глухо
застучали по мозаичному полу террасы. Она была древней — куда древнее дома.
Было что-то странно знакомое в переплетающихся линиях — там, где тусклые серые
камни выделялись на белом фоне, обвивая дом причудливой нитью. Как будто
сложный узор из кельтских крестов и северных мечей — Торн вспомнил, что видел
нечто подобное на римской мостовой на западе Англии: маленькое святилище,
возведённое в роще среди древних дубов, полускрытое зелёным ковром травы.
Он прошёл по мозаике,
против часовой стрелки обогнул дом, с абсурдной осторожностью ступая только по
белым полосам сложного узора. Торн вспомнил, как в детстве играл в такую же
нелепую игру на треснувших каменных плитах у дома: «Если трещину заденешь, всей
семье не будет денег!» Для него тогда это было очень серьёзно — а теперь, как
ни странно, жизненно важно. Он презрительно фыркнул, подумав о детской
глупости, и поднял голову.
Она стояла у окна,
прямо над ним. Её волосы и глаза были чёрными, а кожа — смуглой. Её рука,
отодвигавшая тяжёлую штору, казалась тонкой, но сильной. Она была некрасива, но
что-то в её внешности притягивало взгляд. Потом штора опустилась и чары
рассеялись.
Он обернулся ко
входу, похожему на чёрный провал. На неухоженном газоне, у края леса, солнце
блестело, когда его лучи касались полированного металла. Когда Торн обернулся,
холодная сталь пронзила его руку, и послышался злобный рык выстрела. Торн
повалился на каменный пол, когда вторая пуля пролетела над его головой. Он
услышал треск щепок, потом дверь у него за спиной распахнулась, и раздался
голос Каудера, не слишком изменившийся за прошедшие годы:
— Креб! Я с этим
разберусь!
Он сел. Рукав куртки
пропитался кровью, капли стекали с его запястья. Он осторожно согнул руку. Пуля
прошла насквозь, но очень больно… Креб не собирался тратить пули попусту.
В глазах Каудера
горел странный свет. Ярость… облегчение… и что-то ещё. При солнечном свете Джон
выглядел куда старше, чем вечером. В его волосах появились седые пряди, щёки
запали, широкие плечи ссутулились. Только громкий голос не переменился:
— Я так и думал, что
ты придёшь, — сказал Джон. — Люди за тобой следили. Но я забыл, какой ты
лесовик. Ну, раз уж ты здесь — добро пожаловать в Каудер-холл.
Торн медленно встал
на ноги. Приём ему оказали совсем не лучший — надо же, хладнокровно подстрелить
человека, сказать ему, что его не ждут, а потом пригласить к чаю. Но Джон
Каудер всегда был странным, и никто не знал этого лучше Торна, который с ним
дружил целых пять лет.
— Спасибо, — ровным
голосом ответил он. — Очень мило с твоей стороны.
Петли на старинной
дубовой двери были выкованы из железа — такие вещи коллекционировал Хёрст.
Впрочем, в такой обстановке дверь выглядела вполне уместно. Внутри дом выглядел
куда более подходящим для жизни, чем могло показаться поначалу. Кто-то потратил
на это немало сил. Каудер проводил гостя в большую, обшитую деревянными
панелями комнату, стены которой почти полностью закрывали книжные полки; здесь
был большой очаг и вполне удобная мебель. Маленькая блондинка встала из-за
стола в углу, приподняв очки без оправы.
— Грэйс, это Роджер
Торн — мы вместе учились в школе. — Голос Каудер звучал невыразительно. — Он
навестил нас, а Креб его подстрелил. Подлатаешь его? — Он развернулся и вышел
из комнаты.
Торн смотрел на
склонённую голову девушки, которая занялась его рукой. Она была слишком
взрослой для дочери Каудера. Выходит, она его жена — а если так, тогда кем была
смуглая женщина у окна?
Девушка принялась за
работу исключительно аккуратно и решительно, как будто привыкла к подобному.
Пуля Креба оставила кровавую, но поверхностную рану
на его левой руке. Девушка принесла горячую воду и повязки, очистила рану и
забинтовала, а потом сделала для Торна перевязь из яркой шёлковой ленты,
которую, очевидно, носила в своих пепельно-белых волосах; при этом она сказала
лишь несколько слов. Она закончила дело, аккуратно заштопав разорванный рукав
его рубашки и перекусив нитку маленькими белыми зубами. Потом девушка отступила
на шаг и посмотрела на него; её глаза за стёклами очков оказались мягкими и
нежными, светло-коричневыми.
— Вы у нас
останетесь, мистер Торн? — спросила она. — Думаю, Джон… мистер Каудер… этого
ожидает. Произошла, — она коснулась его руки, — нелепая ошибка. Кребу недостаёт
воображения.
В её голосе слышались
те же странные нотки, что и в голосе Каудера. Они хотели, чтобы Торн остался —
и всё-таки не хотели. Они поставили кругом охранников, которые стреляли в
посетителей без предупреждения. Они построили девятифутовую ограду вокруг своих
лесов и гор, чтобы держать чужаков на расстоянии. Они не хотели встречаться с
посторонними — и всё-таки его появление было отчего-то важно для них обоих,
оживляло их надежды и страхи.
Торн посмотрел на
руку девушки: кольца на пальцах не было. Она перехватила его взгляд и зарделась:
— Я Грэйс Уолтон, —
сказала она. — Секретарша мистера Каудера.
Торн правильно
истолковал её слова.
— Спасибо, — сухо
ответил он. — Вы очень добры. Но в сложившихся обстоятельствах сомневаюсь, что
мне будет здесь удобно. У меня есть некоторое предубеждение против гостеприимства
людей, которые только что пытались меня пристрелить.
Девушка коснулась его
рукава.
— О.. пожалуйста! Это
совсем не то… что вы подумали. Есть причина, по которой никто не должен
приходить в этот дом… никогда… но теперь вы здесь… и всё может быть иначе.
Может быть… ответ.
Торн не слышал, как
Каудер подошёл к нему сзади. Хозяин дома заговорил:
— Думаю, именно так,
Грэйс. Я собираюсь выяснить. — Он коснулся плеча Торна, разворачивая гостя к
двери. — Роджер… моя жена.
Именно эта женщина
стояла у окна. Она по-прежнему носила облегающее алое
платье, на фоне которого так поразительно выделялись её чернильно-чёрные волосы
и смуглая кожа. Волосы были уложены над ушами, словно блестящая шапочка,
обрамляя лицо; двойная нитка жемчуга окружала шею. Её губы были бледными;
тёмные глаза смотрели с недоумением.
Когда она переступила
порог и вошла в комнату, за ней ворвалось маленькое белое животное. Женщина
подхватила его — это был хорёк, снежно-белый, но с ярко-красными глазами. Он
свернулся на пышной груди, внимательно глядя на людей. Но в памяти Торна что-то
пробудилось.
Женщина перевела
взгляд с гостя на Каудера, стоявшего позади девушки — и улыбнулась:
— «Когда-то не
считался чёрный цвет красивым даже в женщине прекрасной»[2],
— процитировала она. — Мой муж — старомодный человек, мистер Торн. Но я забыла…
вы же его знаете так же хорошо, как я. Вы вместе росли, делились надеждами и
мечтами. Мне хотелось бы поговорить с вами о тех днях.
В голосе Каудера
слышалось волнение — точнее, даже нервозность.
— Надеюсь, ты примешь
мои извинения, Роджер, и останешься здесь, пока твоя рука не заживёт. Грэйс
обучалась медицине, и у нас есть всё, что может понадобиться. — Каудер
старался, чтобы его голос звучал как можно сердечнее: — Нам нужно о многом
поговорить, старина! Прошло пятнадцать лет с тех пор, как мы вместе веселились.
Торн неловко
переминался с ноги на ногу. Он явно оказался в центре довольно неприятного
треугольника. Роджер осмотрел девушку: она была моложе, чем ему показалась поначалу,
и она прекрасно понимала скрытый смысл всех слов. В деревне её звали «шлюхой
Каудера». Это было мерзкое прозвище, и Роджер подумал о том, как девушка его
заслужила — просто осталась здесь, невзирая на обвинения, потешаясь над старшей
женщиной, которая была женой Джона Каудера.
Что чувствовала эта
женщина — никто не мог прочесть по её смуглому лицу и сонным глазам. Насмешки
над мужем явственно показывали, что никаких недоговоренностей между ними нет, и
она относилась к девушке снисходительно и спокойно. Для гордой женщины, должно
быть, невыносимо существовать в подобной атмосфере — Торн не понимал, зачем она
здесь оставалась. Возможно, дело в деньгах — или в любви. Ну, если она смогла
это вынести, то сможет и он.
— Я не парящий в
облаках орел, как великий Джон Каудер, — сухо ответил он. — Я никогда не видел
коронованных владык Европы и Парк-авеню, но я оставил след, который хотел
оставить — мне это понравилось и я этим доволен. Полагаю, я могу задержаться,
если вам этого хочется; в конце концов, я приехал повидаться. Надеюсь, ты всё
ещё рисуешь?
Каудер рассмеялся — и
смех его тут же оборвался:
— Рисую? Конечно. Я
нашёл здесь… вдохновение; я занялся рисованием. Потом ты увидишь… Но ты слишком
скромен: мы здесь достаточно любопытны — нам нравится соприкасаться с внешним
миром, пусть даже мы не имеем с ним ничего общего. Моя жена с интересом следила
за твоими работами, Роджер… хотя это довольно странно.
Её тёмные и
загадочные глаза смотрели на гостя.
— Я знаю о работах
мистера Торна куда больше, чем тебе кажется, Джон, — мягко проговорила она. — В
прошлом я не раз соприкасалась с проблемами математики. Функции Торна открыли
совершенно новый мир людям, которые смогли их понять.
Торн решил, что это
чистейшая бравада. В Америке не нашлось бы и шести человек, которые могли в
полной мере использовать функции Торна. Но она начала игру — ему оставалось
только принять правила.
— Был бы рад с вами
побеседовать об этом, миссис Каудер, — сказал Торн. — Редко случается встретить
женщину, знакомую с моими исследованиями. Возможно, вы подскажете мне новые
идеи.
Каудеру, казалось,
это доставляло удовольствие; его жена, запертая здесь, во многих милях от
человеческого жилья, почти не имела возможностей побеседовать об эзотерических
научных проблемах. Торн невольно перевёл взгляд на девушку, и то, что он
увидел, произвело сильное впечатление. На её худом, бледном лице отразился
страх — страх за него! Её глаза предупреждали Торна — и в то же время выражали
надежду, что он останется и сыграет свою роль в игре Каудера. Страх — и
надежда: для одного дня этого было достаточно.
— Я потерял много
крови, — смущённо пробормотал Торн. — Мне хорошо в вашем обществе, но было бы
куда лучше, если бы я смог отдохнуть и привести себя в порядок. Не возражаете?
Девушка тотчас
откликнулась. Она была молода — она быстро и легко провела его по большой
лестнице. Её изящные плечи были прямыми и надёжными. Она обрадовалась тому, что
могла ненадолго выбраться оттуда — оставить тех двоих наедине.
Дом оказался очень
большим. Грэйс сказала, что он был построен по образцу родного дома Каудера в
Англии; отец Джона возвёл его после пожара, уничтожившего прежний особняк и
распространившегося по лесу. Одно крыло пустовало, и нигде не было никаких
признаков слуг.
— Нас только трое, —
сказала девушка. — Один из людей Креба готовит — иногда это делаю я. — Её
пальцы коснулись руки Торна. — Я рада, что вы остаётесь.
Торн проснулся утром
под пение птиц. Обед прошёл без происшествий. Похоже, Каудер и его жена
достигли взаимопонимания, что ослабило напряжение и каким-то образом (почувствовал
Торн) коснулось и его. Художник снова стал самим собой, он явно наслаждался
собственным монологом об особенностях людей и мест, которые он посетил во время
триумфальных странствий по столицам мира, а его жена демонстрировала глубины
знания и понимания, которые доказали Торну, что миссис Каудер не всегда
находилась так далеко от интеллектуальных кругов, как сейчас. Девушка сидела
молча и восторженно слушала.
Торн рано отправился
в постель, но не уснул. Рана болела, и вся атмосфера этого места раздражала
его. Обычно в таких обстоятельствах он погружался в свою математику, но после
двух часов он преследовал уравнения в кошмарном сне, где они упрямо занимали
положения, не имевшие абсолютно ничего общего с теми целями, для каких были
созданы.
Из окон комнаты
открывался вид на озеро. Напротив было пустое крыло дома — то самое крыло,
внезапно понял Торн, где появилась жена Каудера, когда Роджер осматривал дом с
вершины горы. В планировке дома было что-то такое, чего Торн не понимал; ему
это не нравилось, и он искренне сожалел о том, что не ограничился осмотром
издалека.
Когда он добрался до
верхней площадки главной лестницы, дверь в противоположное крыло отворилось, и
оттуда вышла она:
— Джон? — Тут она
узнала Торна. Она носила один из пиджаков Каудера, который скрывал её хрупкую
фигурку.
— Мистер Торн! —
приветствовала его хозяйка. — Или я могу сказать: «Роджер»? После всего, что
мне рассказал Джон, я, кажется, очень хорошо вас знаю. Вы во многом на него похожи.
На мгновение я подумал, что он вернулся.
— Вернулся? — Что бы
это могло значить?
— Он и мисс Уолтон
вечером отправились в город. Есть некоторые… вещи… необходимо их сделать. Нам
придётся развлекать друг друга. Надеюсь, вам не очень наскучит мое общество.
Торн почувствовал,
что его лицо покраснело — и не от смущения. Какая чертовская неприятность! У
этой женщины свои планы — они куда сложнее, чем могло показаться. Девушка была
молода и глупа, безнадёжно влюблена — но равнодушие и жестокость Каудера
казались попросту отвратительными. Джон Каудер сильно переменился за пятнадцать
лет — и не в лучшую сторону!
Торн пытался завести
светскую беседу.
— Прекрасное утро, —
сказал он. — Давайте прогуляемся. Мне бы хотелось подышать воздухом.
Её мрачный взгляд
скользнул по его лицу; казалось, увиденное ей понравилось.
— Я… не могу, —
ответила женщина. — Буквально не могу. Конечно, это глупо… какой-то странный
психоз… Джон всегда меня дразнит… Но ничего не поделаешь. Я действительно не
могу переступить порог террасы. — Она внезапно улыбнулась — широко и мрачно. —
Вы можете вынести меня наружу, но боюсь, Креб этому помешает.
— Треклятый Креб! Мог
бы научиться стрелять только после того, как попытается предупредить
посетителей! Он всё ещё рядом?
Она кивнула:
— Он или кто-то из
его людей. Джон не хотел бы, чтобы вы уходили до его возвращения. Но вы же
этого не сделаете, верно, Роджер?
Он почувствовал
дрожь. Она так же хорошо, как и он, знала — Креб стреляет на поражение; он так
же хорошо, как и она, знал — почему Каудер уехал со своей блондинистой «секретаршей».
И вот она равнодушно флиртует с Торном, как будто ничего не произошло, и
изображает радушную хозяйку. Черт побери, он же на её стороне! С этой точки
зрения Грэйс Уолтон выглядела совсем не такой невинной, как накануне. Шлюха
Каудера! Он полагал, что дело в любви, но по сравнению с этой женщиной Грэйс
казалась такой дешёвой и обычной. «Дурочка Каудера» — вот куда более подходящее
прозвище!
Завтрак прошёл в
молчании, как и следовало. Готовила миссис Каудер; они ели в комнате окнами на
террасу, потом вместе убирали посуду. Показался один из парней Креба, но Торн
отослал его прочь и сам справился с работой, насколько позволяла раненая рука.
Креб только слегка её повредил, через пару дней всё должно было придти в норму.
Они вместе курили
сигареты в библиотеке с обшитыми деревом стенами. Торн прилёг на большой диван;
слегка прикрыв глаза, он изучал хозяйку дома. Беспокойная ночь его вымотала, и
теперь он устал как собака. Миссис Каудер была некрасива. Она явно старше
Каудера, думал Торн, но насколько именно — сказать трудно. Её кожа была чистой
и нежной, волосы — гладкие и полные жизни, как будто у юной девушки, но её
поведение, взгляд, походка и речь — всё свидетельствовало о зрелости. Вот в чём
скрыта проблема, решил Торн. В колледже Каудер мог встречаться с более юными девушками
в тех редких случаях, когда выбирался из своей раковины и отдавал должное
светским условностям. Грэйс была молода, и он произвёл на неё огромное
впечатление — и как мужчина, и как художник. Эта женщина, очевидно, совсем
другого типа — он встретил её где-то в Европе, хотя определить её происхождение
было сложно. И её интеллект оказался достаточно привлекательным для
повзрослевшего мужчины. Когда она стала его женой, Каудер обнаружил, что ему
нужно нечто большее, нежели интеллектуальное признание его талантов; он желал
страсти и слепого поклонения — и нашел их в юной девушке. Он оставил её, решил
Торн — и содержал так, как обычный мужчина может держать собаку.
Нет — в жене Джона
Каудера он не видел красоты… Но в ней таилось нечто более глубокое. Торн
вспомнил скорбную цитату из сонета Шекспира, которую миссис Каудер повторила
накануне. Поэт написал и кое-что другое:
Ее глаза на звезды не похожи,
Нельзя уста кораллами назвать,
Не белоснежна плеч открытых кожа,
И черной проволокой вьется прядь.
С дамасской розой, алой или белой,
Нельзя сравнить оттенок этих щек.[3]
Шекспир посвятил эти
строки своей Смуглой Леди — в них таилась горечь, потому что он отвергал
влечение, которое отличалось от физического, было глубже и сильнее, и от
которого он не мог отделаться с помощью колкостей и резких слов, как его друзья
из «Русалки», разбиравшиеся с минутными увлечениями: «И всё ж она уступит тем едва ли, Кого в сравненьях пышных оболгали!»
Жена Каудера была
именно такой женщиной.
Торн понял, что она с
улыбкой наблюдает за ним.
— Мне очень жаль, —
смутился он. — Я всю ночь во сне гонялся за уравнениями и, боюсь, не могу
разобраться в том, что происходит сейчас. Я очень дурной собеседник.
Она наклонилась к
Торну. Она была в белом, тёмная кожа и волосы блестели:
— Мой муж не шутил прошлым
вечером, когда сказал, что я интересовалась вашей работой, — сказала она. — Я
не могла ничем заполнить свои дни — только читала и училась. Возможно, я куда
лучше, чем вы думаете, ориентируюсь на высших уровнях, где странствуют ваши
мысли. Я могу даже… помочь… немного.
Её взгляд был
прикован к нему; тёмные бездны глаз поглощали смутные опасения, которые
тревожили Торна всё утро. Эта женщина была одинока — она хотела понять и быть
понятой — так же, как он. Она была умна, и утверждение, что ни одна женщина не
могла постичь даже первоначальных доказательств, связанных с функциями Торна,
казалось чистейшим проявлением интеллектуального снобизма.
Он рассказал миссис
Каудер о своем интересе к математике и приложению математических постулатов к
теоретической физике: силы атома, простейшие частицы и их свойства — и на
космическом уровне функционирование этих атомных законов при рождении и смерти
звёзд и галактик. Функции Торна — система математических взаимосвязей,
симметричных в некоторых переменных, которые снова и снова возникали при решении
подобных проблем. Торн внёс вклад в изучение и определение их свойств, открыв
совершенно новую сферу математических исследований. Теперь он рассказал хозяйке
дома о том, как изобретённые им методы позволили физикам по всему миру описать
и объяснить силы и феномены, которые доселе не поддавались истолкованию, и о
том, что теперь он искал ключ, способный соединить их работы с трудами
астрофизиков и предоставить одно универсальное решение, подходящее и для
атомов, и для звёзд.
Открылась большая
входная дверь — и Торн мгновенно пришёл в себя. Каудер, усмехаясь, смотрел на
него с порога; солнце уже скрылось из окон библиотеки. День подходил к концу.
— Тебе превосходно
подошли мои вещи, Роджер. — Голос художника звучал холодно и грубо. — Надеюсь,
и моя жена тоже оказалась… уместна.
Торн вскочил.
Девушка, Грэйс, с тревогой смотрела на него из-за широких плеч Каудера. Она
выглядела бледнее, чем накануне. И что-то таилось под покровом улыбки на
приятном лице художника — что-то холодное и решительное.
— Твоя жена —
интеллигентная женщина, — резко ответил Торн. — Возможно, самая интеллигентная
из всех моих знакомых. Я никак не могу понять, зачем она предпочла запереться
от мира, который мог бы оценить её куда больше, чем ты — но, в конце концов,
это не моё дело. Я буду очень признателен, если ты позволишь мне уйти — в моей
одежде — и немедленно.
Смех Каудера выдал
его. Победа осталась не за ним.
— Не дури, Роджер!
Забыл, что ты в старой рубахе, а голова у тебя в облаках математических фигур…
Конечно, она — интеллигентная… Я женился на ней, и я с ней жил. Ты же не
думаешь, что я заслужил свою репутацию исключительно как художник, верно. Ты
знаешь, какую слащавую ерунду мне приходилось делать: это был уровень Джона
Каудера. Вот и всё, чем я занимался — пока не встретил её. Но жена Каудера
никогда не была предназначена для посредственности. Она многое берёт, Роджер —
но много и даёт!
Черты его лица как
будто затвердели, искры смеха в глазах угасли. Он пересёк комнату и сжал плечо
Торна своими сильными, длинными пальцами:
— Ты до сих пор не
понимаешь, Роджер, как много может дать моя жена. — Он потрепал Торна по
подбородку костяшками согнутых пальцев. — Не стой тут как деревянный, дружище!
Ты совсем лишился чувства юмора. Итак… обед… немного музыки для пищеварения… А
потом я покажу тебе, что нарисовал здесь, в глуши, когда рядом со мной были
только две очаровательные дамы, дарившие вдохновение. Думаю, тебе это покажется
интересным.
Торн посмотрел поверх
плеча Каудера на обеих женщин. Глаза девушки умоляли его уйти — оставить всё
как было до тех пор, пока он не появился. Но лицо жены Каудера застыло, её
черные глаза сияли металлическим блеском, полные губы крепко сжались. Она
следила за каждым шагом своего мужа так, как загнанная в угол мышь следит за
котом. Когда Каудер начал подниматься по лестнице, он посмотрел прямо на жену,
и теперь в голосе его не было никаких намёков на иронию.
— «Есть две любви —
отрады и мучений»[4],
тёмная леди, — негромко произнёс он.
Когда стрелки больших
часов в углу библиотеки подползли к полуночи, напряжение, возникшее в сознании
Торна, усилилось. Обед вновь прошёл тихо; казалось, в подобных случаях
действовало негласное соглашение, которое Каудер заключил с женой.
Они говорили о
рыбалке, охоте, повседневной жизни — Торна это успокоило. Никто не сказал ни
слова ни о работах художника, ни о трудах Торна. Вернувшись в библиотеку и
встав у шумного огня, Грэйс взяла в руки скрипку и продемонстрировала
удивительный талант, а жена Каудера превосходно сыграла на арфе, под её сильными
и нежными пальцами рождались странные, волнующие мелодии. Миссис Каудер не
сводила глаз с мужа, она разглядывала его сурово и внимательно, словно бросая
вызов. Когда тревожные ноты рассеялись, Торн заметил, что Грэйс, стоя в углу,
беззвучно плачет. Он поднялся.
— Джон, я посмотрю
твои картины утром, — сказал он. — Я мало спал этой ночью и теперь должен
отдохнуть.
Каудер нахмурился.
Торн осознал, что приглушённые всхлипы Грэйс затихли, и теперь девушка,
напрягшись словно натянутая струна, сидела на краешке стула, глядя на них.
— Мисс Уолтон тоже
устала, — произнёс Торн. — Ты слишком многого требуешь от своих помощников,
Джон.
Каудер догнал его на
вершине лестницы.
— Я не задержу тебя
надолго, — сказал он. — Есть одна картина, которую тебе нужно увидеть — теперь
же. Грэйс со мной согласна. После этого — можешь делать что угодно.
Торн побледнел.
— Черт побери! —
взорвался он.— Почему ты не можешь играть в открытую? Если ты считаешь, что я в
чём-то… виноват… с твоей женой — так и скажи! Позволь мне убраться отсюда —
прямо сейчас! — и взять её с собой. Какое тебе, к дьяволу, дело — тебе и
твоей…секретарше!
Глаза Джона Каудера
ярко блеснули:
— Я не просил тебя
сюда приходить, Торн, — тихо сказал он. — Я сделал всё возможное, чтобы тебя не
впускать, едва не убил — может, мне следовало довести дело до конца. Но ты
здесь, и теперь ты стал актёром в нашей маленькой пьесе. Такую пьесу мог
написать Шекспир — и она будет сыграна сегодня. Но ты — лучший друг, который у
меня был в детстве, может, единственный друг, кроме Грэйс — и мы сделали всё возможное,
чтобы дать тебе шанс. Есть пределы — мы тоже рассчитываем на
свою удачу. Но есть ещё одна вещь, которую я должен сделать, хотя
бы ради приличия, из обычного человеколюбия. Теперь идём.
Он открыл дверь в
пустое крыло, и Торн молча последовал за ним. В этой части здания не было
электричества, и всё было покрыто пылью. Студия Каудера представляла собой
вытянутое помещение, в которое свет проникал через окно в крыше; стены были
увешаны картинами, в которых Торн опознал работы последнего, мрачного этапа в
творчестве художника. Здесь хранилась и «Цирцея» — картина, которая вызвала
шквал жестокой критики, когда её выставил в «Метрополитене» человек, чьи работы
всегда отвергали, хотя они и пользовались популярностью. Они не относились к
числу тех, которые охотно покупают коллекционеры, хотя мрачный гений художника
в полной мере воплотился в них. Картины оживали одна за другой, когда Каудер
шёл по комнате, зажигая масляные лампы у стен. И на всех, как на пресловутой
«Цирцее», модель стояла спиной к зрителю, скрывая лицо.
Один большой холст
занимал всю дальнюю стену. Поначалу Торн увидел только сгусток тьмы, потом, как
будто его глаза медленно привыкли к полумраку, начали проявляться детали
картины. Она изображала полутёмную комнату — большое сводчатое помещение в
каком-то средневековом замке, мрачное и унылое; на кровати распростерся
обнажённый спящий человек, которого мучили кошмары. Это был мужчина, гладкое
юное лицо которого исказилось в агонии и в то же время озарилось силой неодолимых
снов. Над ним склонилась закутанная женская фигура; лицо женщины выражало
злобное удовольствие, она упивалась страданиями мужчины. Её рука коснулась лба
спящего, её губы скривились в жестокой усмешке; Торну показалось, что слабый
дымок поднимался от губ спящего и окутывал голову женщины.
Он знал, как выглядит
эта голова — знал ещё до того, как Каудер поднял лампу и осветил нарисованное
на холсте лицо, ещё до того, как дверь позади него отворилась и появился знакомый
силуэт женщины, лицо которой скрывалось в тени и выражение оставалось
неразличимым: это была жена Джона Каудера.
Каудер внимательно
смотрел на Торна. Он что-то хотел узнать — и это, как в одно мгновение осознал
Торн, было связано с картиной и с тем, что её окружало. Но он видел только жестокость
человека, который мог так изобразить собственную жену и злорадно
продемонстрировать картину случайному посетителю. Торн был готов помочь ей —
чем угодно, как угодно!
— Спасибо, — холодно
заметил он. — Это очень интересно, но я предпочитаю твои ранние работы. Не
понимаю, какое отношение картина имеет к моему решению уехать завтра утром.
Она отступила в
сторону, давая ему пройти. Её смуглое лицо оставалось невыразительным, взгляд
был прикован к мужу. Проходя мимо, Торн слегка коснулся её плеча. Мгновение
спустя, когда дверь в пустое крыло закрылась за Торном, он услышал женский
смех.
Этот смех звучал в
его ушах, пока он лежал в темноте, глядя в потолок. Если бы речь шла о другой
женщине, смех показался бы Торну истерическим — но миссис Каудер была сделана
из другого теста. В её смехе слышалось торжество, мерзкое и отвратительное — и
Торн на мгновение задумался о том, что он мог упустить, оценивая неестественную
ситуацию. Его мысли обратились к девушке, Грэйс. «Шлюха Каудера». Старый Джим
Доусон презрительно сплюнул, повторяя эти слова. Но Торн внезапно понял — о
«жене Каудера» Джим говорил с ненавистью!
Наконец пришёл сон,
который не принёс отдыха. Как и накануне ночью, функции заполняли его грёзы,
снова и снова принимая фантастические симметричные положения, выходившие за
пределы всех известных законов математики. Спящий мозг пытался постичь все их
сочетания и отыскать скрытый смысл, потому что даже во сне Торн признавал —
такой смысл существует. Но всё было бесполезно. В конце концов Торн окончательно
утратил связь со своими изобретениями; они унеслись в невообразимые миры,
наполненные нелепой и ужасной жизнью.
Оставшись в
одиночестве, он почувствовал раздражение — и проснулся. Было далеко за полночь.
Он выбрался из постели, нашёл карандаш и бумагу и попытался записать формулы из
своего сна — проследить их источники, которые ускользали от математика. Все
усилия оказались тщетными.
Он услышал её шаги в
коридоре до того, как дверь отворилась. Рубашка окутывала великолепное тело,
словно белый туман; чёрные как ночь волосы рассыпались по плечам.
Она держала
подсвечник: в старом крыле, где располагалась её комната, не было
электричества. Торн вскочил, но она подтолкнула его обратно к креслу; её
сильные пальцы крепко сжали плечо Торна. Она склонилась над ним, изучив исчёрканные
бумаги на столе, и мускусный запах её тела заполнил его ноздри. Когти заскребли
по ковру, и гибкая белая тень скользнула на стол рядом с женой Каудера — хорёк.
Торн целый день не видел зверька. Круглые глаза животного не отрывались от написанных
на бумаге уравнений — точно так же, как глаза женщины.
Она оттолкнула бумаги
в сторону. Торн покраснел: от них никакого проку — это он знал так же хорошо,
как она. Он схватил листки и смял их, сжав пальцы, потом отшвырнул в угол.
Хорёк спрыгнул на пол и помчался за бумагами, обнюхал их и огляделся — его
глаза блестели как угли.
Женщина выключила
настольную лампу, и комната погрузилась во тьму — только белый лунный свет
струился из окон.
— Ты должен
отдохнуть, — нежно прошептала она. — Твой мозг утомлён; он должен обрести силу
— и отыскать путь, который ты потерял. Я могу это сделать, если ты мне
позволишь.
В его сознании
всколыхнулись сомнения. Что она может сделать? Что подумает Каудер, если
застанет их вдвоём? Женщина коснулась его лба. Её рука была холодной и сухой.
— Давай… Ложись в
кровать и закрой глаза. Я сяду около тебя. — Её пальцы нежно массировали его
виски, гладили веки, уничтожая хаос, царивший в его сознании.
— Теперь посмотри на
меня… в мои глаза… и скажи, что там видишь.
Лунный свет коснулся
её волос, окутав голову серебряным нимбом. Её лицо оставалось в тени, но глаза
казались открытыми окнами. Она склонилась над ним, положив руки ему на плечи,
её губы слегка приоткрылись, и казалось, что светящийся туман окутал голову и
прикрыл плечи бледным сиянием. Глаза стали невероятно огромными: Торн
приподнялся на локте, чтобы заглянуть в них, и её рука обвилась вокруг его
тела, прижимая всё теснее… Зрачки были словно окна. Он смотрел прямо в них…
сквозь них… и видел человека… самого себя… сидящего за столом и пишущего…
Казалось, их стало
двое: человек за столом и второй, чужак, невидимый и далёкий, наблюдающий за
пишущим человеком. Путаница, царившая в его голове, исчезла бесследно. Теперь
он обрёл почти магическое знание математических процессов, давших жизнь его
функциям, и мира математики, систему координат которого эти функции определили
в свой черед. Мир казался совершенно чуждым, выходившим за пределы и рамки всех
физических законов; в этом мире его функции стали простейшей повседневной системой
расчетов — её основания и законы не только выражали суть пространства, времени
и материи, но и были пространством, временем и материей, непостижимыми для
ограниченного человеческого интеллекта. Теперь впервые ему всё стало ясно —
совершенно ясно, будто запечатлено на стене белыми огненными буквами. И
карандаш в руке его «второго я» скользил по страницам бумаги, оставляя след из
каббалистических символов, связывая всё новые и новые
уравнения в сложнейшие системы. А он — истинный он, наблюдатель, скрытый в тени
— пытался уследить за происходящим, стремился вперёд и вперёд, стараясь постичь
единое целое — абсолютное единство всеобъемлющих связей, лишь малой частью
которых являлся весь мир.
Он нетерпеливо вырвал
карандаш из негнущихся пальцев своего двойника. Нужно всё ухватить — записать —
пока не стало слишком поздно! Он грубо оттолкнул в сторону своё второе я, и
человек вопросительно посмотрел на него. У человека было его лицо…
В пустых, широко
раскрытых глазах этого человека он увидел белое лицо и горящие глаза жены
Каудера.
Внезапно во тьме
вспыхнул свет — и видение исчезло. Торн лежал в постели — в своей постели, —
распростёршись на подушках словно тряпичная кукла. Женщина была рядом с ним, её
тело прижималось к нему, её губы впивались в него, её глаза превратились в две
бездонные ямы. Сила — жизнь — вытекала из него, как будто он был ранен. Его
сердце отчаянно колотилось в груди, он пытался вдохнуть свежий воздух, но запах
женщины заполнял его лёгкие, а глаза женщины заслоняли весь мир. Свет отразился
в них; рука сжала её обнажённое плечо и отбросила её прочь — так, что женщина,
тяжело дыша, ударилась об изножье кровати. То была рука Джона Каудера!
Торну, лежавшему в
постели, эта сцена казалась неотличимой от чудовищных картин Каудера. Суровое
лицо Каудера напоминало маску мстительного божества. Девушка за его спиной
предстала нимфой, юное и чистое тело которой было окутано туманом. И третьей
вершиной треугольника оказалась женщина — жена Каудера.
Её лицо, такое же
напряженное, как и лицо её мужа, было копией того, что Торн видел на картине.
Лицо Цирцеи, злое и жадное — лицо Медузы, источающее ярость. Хорёк свернулся у
неё на руках и лежал, прижавшись к груди. Её губы были краснее свежей крови,
глаза сияли как алмазы. Молодость и красота таились в очертаниях смуглых щёк и
в надменной, застывшей фигуре. Медленно и неохотно она запахнула ночную
рубашку, развернулась и исчезла.
Каудер склонился над
ним; девушка, Грэйс, стояла с другой стороны от кровати. Торн попытался
приподняться, но сил у него почти не осталось. Каудер был мрачен.
— Иди вперёд, Грэйс.
Я его понесу.
Он лежал в
мускулистых руках Каудера как ребёнок, слабо склонив голову на плечо художника.
Их тени двигались впереди, гротескные и чёрные, покачиваясь на стенах коридора.
Теперь они вошли в пустое крыло — в её крыло, — но поднимались на самый верхний
этаж, и звук шагов эхом разносился по деревянной лестнице. Грэйс зажгла
масляную лампу; она поспешно шагала впереди, отворяя двери. Торн видел сияние
её светлых волос — словно золотой нимб над маленькой, почти детской головкой.
Её тело тоже было детским, нежным и хрупким.
Они вошли в огромный
коридор, который тянулся через всё крыло. Каудер опустил Торна в массивное
кресло и зашагал по коридору, зажигая свечи одну за другой. Когда вверх взметнулись
маленькие огоньки, Торн увидел, что коридор увешан картинами — они рядами
тянулись на обитых деревом стенах. И ему стало ясно, что это не работы Каудера.
Девушка обняла Торна
за плечи, пытаясь поддержать. Она поднесла к его губам стакан;
он с трудом глотнул и почувствовал, что в его желудок вкатился огненный шар,
обжигающий, словно молния. Он попытался прямо сесть в кресле.
— Что случилось? Кто…
она?
Каудер стоял, широко
расставив ноги, скрестив руки и глядя прямо на Торна. Его голос звучал устало —
и смиренно.
— Она — жена Каудера,
— печально сказал Джон. — Она была здесь триста
лет. Ты должен поблагодарить Грейс за то, что она — не твоя жена. Друг ты или
не друг, Роджер, но я почти позволил тебе положить конец проклятию, которое тяготело
над мужчинами из рода Каудеров с елизаветинских времён. Она бы заполучила тебя
— а я обрёл бы свободу. Свободу от этого…вампира… навсегда!
Торн повторил
услышанное слово:
— Вампир? — Он с
трудом поднёс руку к горлу. — Хочешь сказать… она пила мою кровь? Вот что со
мной случилось? Вот почему я так ослаб?
— Всё не так просто,
Роджер. Если у неё есть какое-то название, мне оно неизвестно. Возможно,
«Ламия»… не знаю. Но твоей крови ничто не угрожает. Она пьёт… твою жизнь. — Он
содрогнулся, и тень скользнула по его измождённому лицу. — Она пила из меня
жизнь пятнадцать лет.
Голова Торна
раскалывалась. Какая ерунда… безумие… этот человек спятил! Он обернулся к
девушке, но на её лице отразилось то же, что и на лице Каудера. Она кивнула:
— Это правда, Роджер.
У неё нет секретов от меня. Она наслаждается этим… упивается
этим… Она знает, что я старею, как и Джон, а она навсегда останется такой же,
никогда не изменится, никогда не состарится — и когда-нибудь снова освободится,
чтобы сеять своё зло по всему миру.
Торн сжал руками
голову. Это было немыслимо! И всё-таки… ему не привиделось всё случившееся… не
во сне он видел чёрные озёра её глаз, её тяжелое тело, которое прижималось к
нему, высасывая жизненную силу и наполняя мозг яркими видениями власти и
могущества. Торн закрыл глаза, и на тёмном фоне снова появились знакомые
уравнения. Теперь он никогда их не забудет; она это пообещала. И обещание сбылось.
Он это знал. Они — подлинные!
— Я видел сон, —
сказал Торн. — Мои функции… то, чего я в них не замечал раньше… то, чего никто
не видел. Как это возможно?
— В том-то и дело,
Роджер! — терпеливо объяснил Каудер. — Именно это случалось снова и
снова — со мной, с моим отцом, со всеми Каудерами в течение трёх столетий и Бог
весть с кем ещё до нас. Вот что она такое, Роджер… вот для чего она сотворена…
и это истинный ад! Называй её вампиром, называй её одной из муз, называй её как
угодно — она не только даёт, но и берёт. Она высасывает твой гений, пока не
останется одна иссохшая шелуха — она толстеет и растёт, как кошка, сосущая
кровь, а ты стареешь, слабеешь и увядаешь, как и все прочие. Она слишком хороша
и горда, чтобы польститься на кого-то, кроме гения. В гениях больше жизни…
эктоплазмы или той материи, которая ей необходима… это есть только у людей,
наделённых разумом. И она может повлиять на твой мозг, может вдохновить тебя,
сделать тебя великим. Но чем выше ты возносишься, тем больше она требует — до
тех пор, пока ты не сгоришь, не сойдёшь с ума или не умрёшь.
Грэйс коснулась его
руки:
— Роджер, ты уже
можешь подняться? Мы должны кое-что тебе показать — то, что поможет тебе
поверить.
Поддерживая Торна с
двух сторон, они провели его по коридору, ближе к картинам. Многие из них
потемнели от времени — все были нарисованы очень давно, и на всех Торн видел
одно и то же лицо. Её лицо. В свете лампы появились знакомые черты: женщина в
средневековом платье, насмешливо или вопросительно глядящая через плечо,
гладящая белого хорька, который прижимается к её груди. Эта картина вспомнилась
Торну, когда он впервые увидел жену Каудера, стоящую в дверях библиотеки — так
же она выглядела, когда упала на кровати, глядя снизу вверх на мужа.
— Это нарисовал Да
Винчи, — рука Каудера поддерживала Торна, но жизнь уже возвращалась в
истерзанное тело. — Он знал её под именем Цецилия Галлерани; у неё было много
имён. Картину контрабандой вывезли в Грецию, а оттуда — в Каир.
Я купил её именно там — я купил и все остальные. Её знали во все времена — вот,
взгляни на этот египетский портрет времён Александра, на греческий мрамор, на
картины и скульптуры величайших художников, какие только рождались на Земле.
Она сделала их великими; она пила их жизнь и расплачивалась с ними славой и
успехом. Она питается славой так же, как и жизнью. Она… увядает… без этого.
Нет, не только художники — её привлекали все формы величия, её знали поэты,
драматурги, музыканты, политики. Шекспир её знал — и он знал, кто она такая.
Ведь именно он написал сонет:
Есть две любви — отрады и мучений.
Они вдвоем, как тени, там, где я:
Прелестный юноша — мой добрый гений,
Мой злобный демон — женщина-змея.
Чтоб в ад меня завлечь, она сманить
Решила ангела моей души,
Мою святыню в беса превратить,
Лишив надменно светлой чистоты.
И ещё:
Ведь мнилось мне, что ты чиста, светла,
А ты черна, как ад, как ночь мрачна[5].
Голос Каудера перешёл
в хриплый шёпот, и пальцы девушки впились в руку Торна.
— Мы берегли её
триста лет, Роджер. Мы берегли её для себя — вдали от других мужчин — с тех
самых пор, как первый из рода Каудеров принял это проклятие. Мы передавали её —
жену Каудера — от отца к сыну, с шекспировских времён. Жена Каудера — но не
мать мужчин из рода Каудеров! Мы бастарды — все мы — и гордимся этим. Триста
лет у неё не было других мужчин, кроме нас, а мы знали, кто она такая. Мы находили
себе подруг, и растили своих сыновей, и смеялись ей в лицо! О, она пыталась…
она искушала нас, она играла с нашими талантами, и нам мерещилось величие — но
мы никогда его не обретали и никогда не отпускали её. Никогда… до сих пор.
Художник сжал плечо
Торна:
— Я пытался это
сделать, Роджер. У тебя есть гений, который ей нужен: она забрала бы тебя и
осталась бы довольна — а я обрёл бы свободу. Это был наш шанс, Грэйс и мой, и я
попытался… Я оставил тебя рядом с ней — на день и на ночь. Но ты же Роджер
Торн… Тот самый мальчик, с которым я дружил в колледже, за успехами которого я
следил все эти годы. И ты добился успеха сам, свободный, без той чёрной, злой
силы, которая понадобилась мне — без неё. Я должен был вернуться… должен был
показать тебе картину… дать тебе шанс увидеть и понять… но я не мог тебе
рассказать. — В голосе его слышались умоляющие нотки. — Я не мог. Ведь это был
мой шанс… наш шанс… и я хотел им воспользоваться. Ты был слеп: может, она
ослепила тебя, а может, дело в твоей собственной логике, потому что в этом деле
нет логики, нет науки или математики, только безумие и зло, которое длилось
вечность. Ведь она жила вечно, я знаю это. Она
жила вечно!
И тогда она
рассмеялась, негромко и злобно. Она стояла в дверном проёме позади Каудера;
хорёк свернулся у неё на руках, как дух-фамилиар, его красные глаза недобро
блестели.
— Да, Роджер, —
усмехнулась она, — я жила вечно. Я — Лилит, Цирцея, я — все женщины, которые
порождали гений в изголодавшемся роде людском! Без меня вы бы остались зверями,
которые бродят по лесам в поисках падали. Без меня не было бы красоты… славы…
силы. И я буду жить вечно — с мужчинами, которым гений даёт мужество. С
Леонардо и Шекспирами этого мира, а не с жалкими, ничтожными Каудерами! Я
сделаю тебя великим, Роджер Торн; сделаю, и ты это знаешь. Я
вознесу тебя выше Ньютона и Эйнштейна, выше всех, кто жил в мире математики. А
если величие ничего для тебя не значит, я могу открыть тебе мир, который ты на
миг увидел сегодня — и я могу впустить тебя туда. Он совсем рядом, Роджер Торн,
в твоём маленьком человеческом мозгу — но без меня он погибнет. И ты всегда
будешь помнить об этом, всегда — с сегодняшнего дня. Ты всегда будешь искать
этот мир, ты потратишь на это отпущенные тебе годы — но если я не укажу тебе
путь, Роджер, ты никогда ничего не найдёшь. Думаю, ты и сам это знаешь.
Все как будто оказались
внутри одной из ужасных картин Каудера: женщина, белый зверёк в её руках — и
трое возле картины, которая казалась её отражением: Каудер, белый и похожий на
мумию; Грэйс Уолтон, дрожащая от страха; и я, с трудом стоящий на ногах,
совершенно утративший мужество. Всё это было правдой — вся безумная история.
Торн провёл языком по сухим губам:
— Ты же ушёл, Джон.
Почему ты не остался там? Почему ты вернулся обратно… к ней?
Глаза женщины
внезапно вспыхнули — ярко, жестоко, победно:
— Почему ты не ушёл,
Джон? — издевалась она. — Почему ты не забрал свою желтоволосую идиотку и не
убрался? Да потому, что ты не мог! Потому что ни один Каудер не может. Потому
что в тебе моя кровь — кровь моего племени течёт в твоих жилах. Потому что хоть
в самой малости ты — из моего рода. Потому что ты любишь меня, Джон Каудер, и
всегда будешь любить. Потому что у вас есть другие женщины и все вы — бастарды,
но всё равно Каудер — это Каудер, и всегда будет Каудером, а мужчины из рода
Каудеров всегда возвращаются… к жене Каудера!
Когда она говорила,
Торн почувствовал, как напряглось тело девушки, прижавшейся к нему. Он знал,
что это значило для неё, что это значило после многих месяцев, проведённых
здесь, когда она знала и принимала всё: шлюха Каудера, но не жена Каудера.
Девушка бросилась
вперёд, словно внезапно распрямившаяся пружина. Лампа стояла на столике рядом с
ней, и Грэйс метнула её прямо в голову женщины. Лампа разбилась в футе от жены
Каудера и керосин вспыхнул от пламени свечей. Огонь почти сразу охватил всю
стену.
На мгновение она
застыла, словно оцепенев; хорёк яростно извивался в руках, её лицо побледнело
от страха. Торн увидел уродливые тени под её глазами и черные отметины ужаса, появляющиеся
в углах рта. Он видел, как трясутся её плечи — она чувствовала приближение смерти.
Возможно, она и бессмертна, но от огня ей не спастись.
Потом фигура исчезла
из дверного проёма. Сквозь треск огня он услышал её шаги в коридоре. Они попали
в ловушку — теперь они сгорят за её грехи. Тогда Джон схватил Торна за руку, и
он кое-как сдвинулся с места и ноги понесли его вперёд. Распахнулись двери,
ведущие в длинную галерею, тянувшуюся вдоль фасада дома. Грэйс шла первой, за
ней следовал Торн, а потом Каудер; красноватый свет из охваченной огнём комнаты
падал на него, и гигантская тень тянулась по грязному газону. Торн увидел
огромную белую луну, висевшую над горами. Где-то рядом бегали и кричали люди —
люди Креба, охранники Каудера.
Балкон был очень
узким; прижимаясь к стене, люди добрались до центральной части здания. Люди
Креба поставили лестницу, и один из них ловко взобрался наверх. Торн внезапно
потерял из вида девушку, потом он сам перебрался через перила и спустился в
ночь. Его ноги скребли по скользким ступеням, пальцы цеплялись за лестницу; сильные
руки подхватили и поддержали его. За ним спустился и Каудер, силуэт которого
был отчётливо виден на фоне пылающего здания.
В свете пожара узор
на террасе как будто извивался, меняя форму и наполняясь жизнью. Теперь Торн
понял, что это за рисунок и где он его видел раньше. Такие вещи хорошо знали
римляне, а до них пикты; барьер возвели, чтобы остановить зло — ни один дух,
бог или дьявол не мог пересечь границу, не получив приглашения. Торн вспомнил
то утро, когда он явился в дом: жена Каудера не могла пересечь террасу, но
Каудер мог вынести её…
И тогда Торн увидел
её в черном дверном проёме. Теперь она уже не испытывала страха. Она стояла и
смотрела на них — высокая, бледная, неподвижная. Она не отводила глаз: Торн
почувствовал её взгляд — и кровь запульсировала в его висках. Торн шагнул к
ней, споткнулся и упал на камни, у самого края мозаичного пояса. Она
улыбнулась, и её взгляд устремился дальше — к девушке, к Кребу… к Каудеру.
Торн услышал свой
собственный хриплый голос:
— Джон! Ради всего
святого… Джон!
Он слышал слабый
умоляющий голос девушки:
— Джон! Не делай
этого… Джон.
Он видел Джона
Каудера, идущего словно во сне; он не отводил глаз от женщины, которая была его
женой, которая ждала в тени у двери, осторожно поставив ноги между линиями
узора. На мгновение они застыли рядом, потом сильные руки Каудера подхватили
её, и они шагнули обратно. Её руки обвились вокруг его шеи, чёрные волосы
разметались по плечам, когда губы Каудера коснулись её губ. Он остановился на
самом краю мозаики, и Торн увидел, как крепко сжались руки Каудера, как он
склонил голову на её плечо… Потом он обернулся и быстрым, легким шагом понёс её
к двери, прямо в пылающий дом.
Девушка очень молода;
она с этим справится. Лес скроет чёрное пятно, где прежде стоял дом Каудера;
ветер развеет прах Каудера и жены Каудера. Теперь Торн понял, что означал
длинный след на склоне горы и что попытался совершить — и в чём потерпел
неудачу — прежний Каудер. Но сидя за столом и внимательно изучая символы,
которые она вытянула из его сознания, Торн размышлял, что здесь принадлежало ему,
а что создала она. Она не была человеком; в этом Торн не сомневался. Она могла
быть чем-то большим, нежели человек, она происходила из племени, которому люди
объявили войну, и которое расплатилось кровью за свою необычность. Её кровь
текла в венах мужчин, и однажды, благодаря странной лотерее бытия,
её племя снова возродится, много десятилетий или столетий спустя — когда мир
будет готов к их пришествию.
Как с Вами теперь связаться?
ОтветитьУдалить