Элизабет Боуэн. Объяснение

Элизабет Боуэн (1899-1973)

Пожалуй, одна из интереснейших английских писательниц ХХ века явно не попадает в раздел "забытых классиков" - ее книги помнят и любят до сих пор. А когда-то Роман Якобсон выдвинул ее кандидатуру на Нобелевскую премию. Из страшных рассказов Боуэн на русский переведено совсем немного - да и вообще ее творчество не слишком известно в России. Постараюсь в будущем ликвидировать этот пробел. Рассказ "Объяснение" (Telling, 1927) входил в классические антологии "A Century of Creepy Stories" и "The Black Cap: New Stories of Murder & Mystery"

Объяснение

 

Терри осмотрелся: Джозефина лежала неподвижно. Он вдруг почувствовал робость и смущение при мысли о том, что кто-то может сюда прийти. Его мозг работал как часы: он осторожно поднял голову.

Но поблизости никого не было. За высокими холодными стенами, за изъеденной временем аркой часовни, теснились в лучах солнца дельфиниумы – переполненные собственным сиянием, подсвечивающие друг друга, – казалось, разноцветные полосы медленно разворачивались, пока Терри смотрел на них. Но поблизости никого не было.

Часовня превратилась в руины: вместо крыши – небо, вместо пола - зелень. В углу садовник вывалил из газонокосилки кучу скошенной травы. Головки маргариток поникли, от травы шел душистый и сладкий запах. Повсюду окурки, оставленные прошлой ночью парочками, которые являлись сюда обжиматься. Сначала танцы, подумал Терри, а потом это: слуги никогда не научатся себя вести как следует. Окурки пролежат здесь несколько дней, после дождя они сгниют и потемнеют.

Затем он заметил в волосах Джозефины обугленный окурок сигареты. Короткие волнистые локоны ее волос были откинуты назад – по-прежнему безупречные и ровные – открывая виски и уши; у левого уха виднелся обугленный остаток сигареты. Этого, подумал Терри, она ему никогда не простит; брезгливость была ее врожденным свойством, от которого Джозефина всегда страдала. («Если хочешь знать, - сказала она, - у тебя грязные ногти, верно? Сам посмотри».) Он наклонился и вытащил окурок из ее волос; тонкие локоны затрепетали от его дыхания. Выбрасывая окурок, он заметил, что ногти у него все еще грязные. Теперь его руки были в пятнах – естественно, – но ногти, наверное, были грязными и раньше. Неужели она снова это заметила?

Но, возможно, на мгновение она почувствовала, что гордится им? Неужели она только мельком представила все, о чем он ей рассказывал? Ему хотелось спросить: «Что ты сейчас чувствуешь? Ты веришь в меня?» Он верил в себя, в свою правоту. Потому что никто другой не поступил бы так с Джозефиной.

Они все – и всегда – осуждали его. Он чувствовал, как они пожимают плечами, выражая свое отношение, почти не скрывая безнадежности. «О, Терри...» - говорили они и замолкали. Он был никудышным; он не мог даже натянуть теннисную сетку. Он никогда не мог нормально видеть (сначала виски помогало, а потом - нет), руки отказывались ему служить, вещи, которые он хотел удержать, выскальзывали из пальцев. Он был никудышным; младшие смеялись над ним, пока они, подобно своим братьям и сестрам, не выросли и не научились проявлять доброту – горькую, обреченную, скорбную. Снова и снова его отсылали прочь (и повторение никогда не притупляло мрачной остроты этих возвращений) – из школы, из Кембриджа, а теперь - месяц назад – с Цейлона. «Вот незадача!» - шутливо замечал он. ‘Если бы я только мог все обдумать, - пытался он объяснить отцу, - я знаю, что смог бы кое-что предпринять». И однажды он сказал Джозефине: «Я знаю, что мог бы что-то сделать».

– А теперь они узнают, – сказал он, переводя взгляд (испытывая странное новое удовольствие от ясности и остроты зрения) с лица Жозефины на ее запачканную грудь (тяжелые голубые бусы соскользнули с плеча и свернулись кольцом на траве – протянувшиеся тонкой, текучей нитью); по ее груди тянулась до самого верха веточка валерианы; верхушка осыпалась, листья трепетали на фоне неба. Как будто внезапно распахнулось окно с темными стеклами, через которое он так долго смотрел на улицу. Он увидел (ясно, как стены и небо) Правильное и Неправильное, вновь обрел старые детские представления. «Я поступил правильно», - подумал он (мозг его все еще работал). Она не должна была жить с таким изъяном. Джозефина не должна была жить, она должна была умереть.

Всю ночь он обдумывал это, бродя в одиночестве среди кустов под звуки танцевальной музыки, прячась от других. Его разум вспыхнул, как внезапно разгоревшийся тусклый уголек. Терри не злился; он все время повторял: «Мне нельзя злиться, нужно быть справедливым». Он был охвачен (как ему казалось) жаждой справедливости. Пары, которые сталкивались с ним на тропинках, бросались прочь. Кто-то вспоминал малых пророков, кто-то шептал: «Калибан»… Он все время повторял: «Она насквозь пропитана пороком. Она искажает истину. Она убивает души; так она убила мою». Итак, еще до наступления утра он пришел к выводу, что его цель - это исполнение Божественной воли.

Понимаете, она смеялась. Она притворялась. В нем было что-то нежное и прекрасное, какая-то искра, которую он скрывал; она прикоснулась к тайне и сделала его настоящим мужчиной. Она сказала: «Да, я верю, Терри. Я понимаю». Это было все. Он сбросил с себя старые унылые покровы… И тогда она рассмеялась.

А он понял, что имели в виду другие мужчины, когда говорили о ней. Он сразу понял, что ему нужно делать. «Это мое, - сказал он. - Никто, кроме меня, не сможет этого сделать».

Всю ночь он гулял в одиночестве по саду. Затем он стал наблюдать за французскими окнами, а когда они снова открылись, быстро вошел внутрь и снял африканский нож со стены в столовой. Он всегда мечтал об этом африканском ноже. Затем он поднялся наверх (по дороге вспоминая все встречи с Джозефиной, вспоминая, как брился и завязывал галстуки), побрился, переоделся во фланелевый костюм, положил нож в карман блейзера (нож был слишком длинным, лезвие торчало из-под подкладки больше чем на дюйм) и сел на подоконнике, наблюдая, как солнечный свет становится ярче и желтое пятно за деревьями превращается в цветные полосы на лужайке. Он ни о чем не думал; его разум был полон песнями – он обрел способность петь.

А позже все устроилось по его желанию. Он стал частью какого-то замысла. Джозефина спустилась вниз в своем белом складчатом платье (когда она повернулась, складки взметнулись). Он сказал: «Пойдем!» – и она бросила на него тот легкий отстраненный взгляд, в котором все еще таилась усмешка, и сказала: «О, конечно, малыш Терри». И она пошла по саду впереди него, мимо дельфиниумов, в часовню. Здесь, чтобы принять справедливое решение, он спросил еще раз: «Ты веришь в меня?» Она снова рассмеялась.

Теперь она лежала, подставив ноги и тело солнечному свету (солнце стояло как раз достаточно высоко), широко раскинув руки, повернувшись в его сторону – в отчаянном, великодушном жесте; ее голова склонилась набок в тени на шелковистой траве. На ее лице застыло ошеломленное выражение (глаза полузакрыты, губы поджаты) – как будто она смутилась. Ее кровь медленно стекала на траву, пропитывая ее до корней.

Он присел на корточки и, прикоснувшись к ее векам, которые были еще теплыми, попытался закрыть глаза. Но он не знал, как это сделать. Затем он встал и вытер лезвие африканского ножа пучком травы и разбросал траву по земле. Все это время он прислушивался; он чувствовал робость и смущение при мысли о том, что кто-нибудь может застать его здесь. А его мозг продолжал стучать как часы.

По дороге к дому он наклонился и опустил руки в садовый бассейн. Кто-то мог закричать; ему стало неловко при мысли о том, что кто-то может закричать. Красное пятно растаяло в воде.

Он подошел к окну гостиной. Жалюзи были наполовину опущены – он наклонил голову, чтобы не задеть их, – и комната погрузилась в темно-желтый полумрак. (Он ждал здесь, пока они все войдут, в тот день он вернулся с Цейлона). В комнате пахло гвоздиками, и два или три синих флакона подпрыгивали на полке. Его сестра Кэтрин сидела спиной к Терри и играла на пианино. (Терри услышал ее, когда шел по дорожке). Он посмотрел на ее розовые острые локти – она играла вальс, и музыка пробегала по комнате неровной рябью.

– Привет, Кэтрин, - сказал он и восхищенно прислушался. Так вот как звучал его новый голос!

– Привет, Терри. – Она продолжала играть, волнуясь во время вальса. У нее был беспокойный характер, но она любила посплетничать. Он подумал: «Вот тебе и сплетня – Джозефина лежит в часовне, вся в крови. Ее платье испорчено, но, думаю, с голубыми бусами все в порядке. Мне нужно еще пойти и посмотреть».

– Послушай, Кэтрин...

– О, Терри, мебель возвращают в гостиную. Я бы хотела, чтобы ты пошел и помог. Нужно протащить эти большие диваны через дверь... и шкафы. – Она рассмеялась: – А я просто прибираю музыку, - и продолжила играть.

Он подумал: «Не думаю, что она теперь сможет выйти замуж. На ней никто не женится». И спросил:

– Ты знаешь, где Джозефина?

– Нет, не имею ни малейшего представления, - тум-тум-тум, тум-тум–тум. Давай, Терри.

Он подумал: «Ей никогда не нравилась Джозефина». И ушел.

Он стоял в дверях гостиной. Его братья и Беатрис катали по натертому воском полу большие кресла, обтянутые ситцем. Все чувствовали его присутствие и старались как можно дольше его не замечать. Чарльз – пятнадцатилетний, с розовыми чистенькими ушами – на мгновение задумался, оттолкнувшись от шкафа, подумал, что это довольно глупо, повернулся с искренним, добродетельным выражением отвращения на лице и сказал: «Привет, Терри». «Теперь я не смогу вернуться в школу, – подумал Терри, - и вообще никуда не смогу пойти». Интересно, что с ним сделают - отправят в колонии? У Чарльза были безупречные манеры: вежливые, прямолинейные, безупречные. Он никогда ни о ком не думал, никогда никого не чувствовал – просто раскладывал по полочкам. Джозефина была ‘девушкой, которая живет в доме», «подругой сестер». Он сразу же думал (в тот момент, когда Терри сказал ему): «Девушка, которая живет в доме … это... ну, я имею в виду, если бы девушка не жила в доме...»

Терри подошел к нему; они отодвинули шкаф. Но Терри толкнул слишком сильно и широко; дальний угол заскрежетал по стене.

– О, надо же, мы сцарапали краску, - сказал Чарльз. И действительно, так и вышло; на стене остался серый шрам. Чарльз побагровел: он терпеть не мог, когда что-то получалось плохо. С его стороны было мило сказать: «Мы сцарапали краску». Может, потом он скажет: «Мы убили Джозефину»?

- Я думаю, лучше тебе помочь с диванами, - вежливо сказал Чарльз.

- Видел бы ты, сколько крови было у меня на руках, - сказал Терри.

– Не повезло! - быстро сказал Чарльз и ушел.

Беатрис, подруга Джозефины, стояла, опершись локтями о каминную полку, и смотрела на себя в зеркало. Прошлой ночью в часовне какой-то мужчина поцеловал ее (Терри наблюдал за ними). Должно быть, Беатрис показалось, что это написано у нее на лице – на что еще она могла смотреть? Ее глаза в зеркале были темными, молящими. Увидев, что Терри подошел к ней сзади, Беатрис сердито нахмурилась и отвернулась.

- Послушай, Беатрис, ты знаешь, что произошло в часовне?

- Тебе это интересно? – Она быстро наклонилась и стянула с дивана чехол в том месте, где он «задрался», как будто ножки дивана выглядели неприлично.

- Беатрис, что бы ты сделала, если бы я кого-нибудь убил?

- Рассмеялась бы, – устало сказала она.

– А если бы я убил женщину?

– Рассмеялась бы еще громче. Ты знаешь каких-нибудь женщин?

Она была действительно очаровательна: он считал, что погубил ее. Он был в панике.

– Беатрис, поклянись, что не пойдешь в часовню. – Потому что она могла бы, ну, конечно, она могла бы туда пойти: как только она останется одна и никто не заметит, то непременно прокрадется в часовню. Поцелуй был как раз такой.

- О, да помолчи ты об этой старой часовне! – Он и так уже испортил ей вчерашний вечер. Как же она его ненавидела! Он огляделся в поисках Джона. Джон ушел.

На столике в прихожей лежали два письма, пришедшие со второй почтой и ожидавшие Джозефину. Терри подумал, что никто не должен их читать – он должен защитить Джозефину; он взял их и сунул в карман.

- Послушай, - крикнул Джон с лестницы, - что ты делаешь с этими письмами? – Джон не хотел грубить, но они застали друг друга врасплох. Никто из них не хотел, чтобы Терри подумал, будто он крадется; когда они встречали Терри, идущего куда-то в одиночестве, его либо не замечали, либо спрашивали: «Куда это ты собрался?» - шутливо и громко, чтобы скрыть истину: они знают, что он не знает. Джон был старшим братом Терри, но терпеть не мог, когда его так называли. Но он не мог не знать, что письма предназначались Джозефине, а Джозефина «жила в доме».

– Я забираю их для Джозефины.

- Знаешь, где она?

– Да, в часовне… Я убил ее там.

Но Джон, ненавидевший всю эту историю с Терри, уже отвернулся. Терри последовал за ним наверх, повторяя:

– Я убил ее там, Джон… Джон, я убил Джозефину в часовне. – Джон спешил дальше, не слушая и не оборачиваясь.

- О, да, - бросил он через плечо. – И правда, забери их с собой. – Он исчез в курительной, хлопнув дверью. Это Джон придумал, что со дня возвращения Терри с Цейлона буфет в столовой следует держать запертым. Но он никогда ничего не говорил; о нет. «Что интересного может быть в буфете для его брата?» – Джон делал вид, что думает об этом.

О да, решил Терри, ты прекрасный мужчина с мускулистой спиной, но ты не смог бы сделать то, что сделал я. В конце концов, в Терри было что-то особое. Он гораздо способнее Джона (они скоро узнают). Джон никогда не целовал Джозефину.

Терри сел на ступеньки, повторяя: «Джозефина, Джозефина!» Он сидел, вцепившись в перила, и дрожал от возбуждения.

Двери кабинета всегда выглядели торжественно, они излучали солидность. Терри нужно было пройти мимо отца; он выбрал верхнюю левую панель и постучал по ней. Ровный голос произнес: ‘Войдите!’

Здесь и сейчас, подумал Терри. Вот отличная аудитория; он смотрел на книги, стоявшие на полках у темных стен, и думал обо всех этих мыслителях. Отец бросил на него напряженный взгляд. Терри почувствовал, что нарушить эту тишину своими новостями - все равно что взломать огромный сундук в склепе. Стол был завален бумагами.

–  Чего именно ты хочешь? - спросил его отец, поглаживая край стола.

Терри стоял молча, и все вокруг затихало.

– Я хочу, - сказал он наконец, - поговорить о моем будущем.

Его отец вздохнул и протянул руку вперед, комкая бумаги.

- Полагаю, Терри, - сказал он как можно мягче, - у тебя действительно есть будущее? – Потом он смутился. - Ладно, присядь на минутку … Я просто...

Терри сел. Часы с каминной полки эхом стучали в его мозгу. Он ждал.

– Да? - произнес его отец.

– Ну, должно же быть у меня какое-то будущее, верно?

– О, конечно...

- Послушай, отец, я хочу тебе кое-что показать. Этот африканский нож...

- Что с ним?

- Этот африканский нож. Он здесь. Я хочу тебе его показать.

– Что с ним такое?

- Подожди минутку. – Терри сунул руки в карманы: его отец ждал.

– Он был здесь - он точно был у меня. Я принес его, чтобы показать. Должен же он у меня где–то быть… этот африканский нож.

Ножа не было, он его не взял; он его потерял, оставил, выронил – на траве, у бассейна, где угодно. Он помнил, как вытирал нож… А потом?

Теперь у него не осталось никакой опоры; теперь он пришел в ужас; он заплакал.

– Я потерял, - дрожащим голосом произнес Терри, - я потерял его.

– Что ты имеешь в виду? - спросил его отец, застывший неподвижно, как могильный памятник с белым квадратным лицом. – Что ты пытаешься мне сказать?

– Ничего, - сказал Терри, плача и дрожа. – Ничего, ничего, ничего.