Сибери Куин. Пыль Египта

 

ПЫЛЬ ЕГИПТА

 

1.

Странную пару провела в мою гостиную Нора Макгиннис в этот февральский снежный вечер. Мужчина был необычайно красив, с правильными чертами лица, увенчанный шапкой черных волос, с прямым лбом, зелеными глазами цвета недозрелого лесного ореха под бровями потрясающей черноты. Его грудь была хорошо развита, и его широкие расправленные плечи говорили о необычайной силе и стойкости. Он был выше пяти футов, и тщательно выглаженный вечерний костюм сидел бы на нем как влитой, если бы не брюки, висевшие мешком. Его правое колено не сгибалось, походка была покачивающейся, лакированные кожаные ботинки были почти детского размера. Очевидно, полиомиелит разбил его когда-то великолепное тело, оставив человека наполовину красавцем, наполовину инвалидом.

Женщину, очевидно, возраста  своего компаньона – где-то около двадцати пяти – ничто не безобразило, и она была женской копией своего спутника. Подобно шляпке из черного атласа, ее аккуратно остриженные гагатовые волосы прекрасно лежали на ее хорошо сложенной голове; ее черты были столь мелкими и правильными, что незначительная асимметрия их не портила; ее плавная волнообразная походка говорила о  нервном балансе и мускульной координации, не часто встречаемых в этом невротическом возрасте. Вечернее платье без рукавов из черного кружева и атласа ниспадало изящными складками к ее узким стопам в маленьких атласных туфельках, украшенных крохотными изумрудными пуговичками, гармонирующими с изумрудными сережками в ушах и странными зеленоватыми огоньками в темно-карих глазах. Косметикой она не пользовалась, только подкрашивала губы ярко-алой помадой.

Я посмотрел на два маленьких продолговатых кусочка картона, врученных мне Норой прежде, чем впустить посетителей.

– Мистер Монтейт? – спросил я неуверенно.

–Это – я, – отвечал молодой человек с улыбкой, на мгновение осветившей специфическим очарованием его мрачное задумчивое выражение лица, – а это – моя сестра, Луэлла. – Он сделал паузу, будто смутившись, и продолжал:

– Нам сказали, что у вас есть друг, доктор де Гранден, который иногда интересуется вопросами, имеющими (или, кажется, что имеющими) сверхъестественный аспект. Если вы будете так любезны, скажите нам, как мы могли бы войти в контакт с ним...

– Avec beaucoup de félicité![1] – прервал его, смеясь, Жюль де Гранден. – Протяните подальше руку и прикоснитесь, mon ami, я – тот, кого вы ищете!

– Ах! – молодой Монтейт уставился на маленького француза, не зная, что сказать. – Ах...

– Précisément, – согласился де Гранден, усевшись с гостями у домашнего очага. – Хорошо, что вы пришли, а то вечер обещал быть унылым. Теперь же относительно этого, по-видимому, сверхъестественного вопроса, о котором вы хотели проконсультироваться с Жюлем де Гранденом... – Он поднял свои узкие черные брови так, что они стали похожи на подковки, и сделал выжидательную паузу.

Молодой Монтейт пригладил рукой гладко причесанные темные волосы и направил почти умоляющий взгляд на маленького француза.

– Я не знаю, как начать… – признался он и провел озадаченным взглядом по комнате, будто ища вдохновения у дрезденских статуэток на каминной доске.

– Почему бы не с начала? – мило предложил де Гранден, достал тонкий золотой портсигар, вежливо предложил сигареты посетителям и дал прикурить от своей зажигалки.

– Случай касается моего дяди... наш дядя умер, – отвечал мистер Монтейт, выпустив облачко ароматного серого дыма из ноздрей. – Это, возможно, было достаточно естественно – в свидетельстве о смерти написано: остановка сердца, – и не было никаких юридических осложнений, но мы с сестрой озадачены... И если вы располагаете временем, чтобы взяться за это дело, то здесь... – он прервался и вытащил тонкий пакет с бумагами из внутреннего кармана. – Это – копия завещания дяди Абсалома. Лучше начать с него.

Маленький француз взял листок бумаги с подтверждающими подлинность красными печатями и поднес их к свету.

– Во имя всего святого, Аминь! – возгласил он и начал читать: «Я, Абсалом Барнстэйбл... – Барн-стэйбл, mon Dieu, что за имя!.. – в здравом уме и твердой памяти, все же будучи уверенным в близком подходе неизбежной гибели, объявляю это завещание, тем самым отменяя любое и все другие завещания, когда-либо прежде мною сделанные.

Сначала – я представляю свою душу в руки Господа нашего Бога, а мое тело завещаю похоронить на купленном месте кладбища Вэйл.

Второе...»

– Вы можете пропустить второй, третий и четвертый параграфы, – прервал его мистер Монтейт. – Пятый – единственный, касающийся нашей проблемы.

– Очень хорошо, – де Гранден повернул страницу и продолжал: «Пятое. Желаю, чтобы мои вышеупомянутые племянник и племянница, Дэвид и Луэлла Монтейт, поселились в моем доме близ Харрисонвилля, Нью-Джерси, как только они будут проинформированы об условиях этого завещания, и должны там оставаться в продолжение шести месяцев. В конце означенного срока, если причины не побудят их принять такие меры ранее, или если физически не будет возможности так сделать, они должны увезти из упомянутого дома мумию жреца Сепа и удостовериться, что она благополучно транспортирована за границу и похоронена в песках египетской пустыни. Я настаиваю на верном соблюдении всех моих условий в их последовательности до вступления моими наследниками во владение всем моим состоянием».

Де Гранден закончил читать и поглядел на брата и сестру странным немигающим взглядом.

– Мы – единственные наследники состояния дяди Абсалома, – объяснил Дэвид Монтейт, – а оно составляет что-то около 300 000$.

– Parbleu, за половину этой суммы я готов устроить погребение всем высушенным мумиям на фивском кладбище! – ответил француз. – Но в чем outré[2]  особенность вашего случая, друзья мои? Правда, ваш почтенный дядя, кажется, был оригиналом, но это – привилегия возраста и богатства. Почему бы вам с комфортом не расположиться в его доме на полгода, затем похоронить давно умершего египетского джентльмена с соответствующими почестями и после того наслаждаться жизнью так, как вы считаете нужным?»

Ответила девушка.

– Доктор де Гранден, – спросила она очаровательно модулированным контральто, – разве вы не заметили странную фразеологию во вводном параграфе завещания дяди Абсалома? Если бы он сказал «будучи уверенным в близком подходе неизбежной смерти», мы не обратили бы на это внимания, поскольку ему было восемьдесят лет, и даже при том, что он казался сильным и активным, как шестидесятилетний, смерть, разумеется, была бы естественным ходом вещей. Но он не говорил «смерти», он сказал «будучи уверенным в близком подходе неизбежной гибели».

– Exactement, – спокойно согласился де Гранден, но внезапный свет, сверкнувший в его круглых голубых глазках, говорил о пробужденном интересе. – Précisément, мадемуазель, и что же?

– Я уверена, что ужасная древняя мумия, упоминаемая в завещании, имела какое-то отношение к этому, – ответила она тихо, почти затаив дыхание.  – Покажи ему расшифровку, Дэвид, – велела она, поворачиваясь к брату.

Мистер Монтейт достал из кармана вторую бумагу.

– Луэлла нашла это в старом библиотечном секретере накануне смерти дяди Абсалома, – объяснил он. – Она хотела расспросить его, но не было случая. Вам оно может пролить свет на обстоятельства, на наш взгляд, представляющиеся весьма таинственными.

«Расшифровка таблички, найденной в могиле жреца Сепа, – прочел де Гранден. – Сепа, слуга и жрец Асет, Матери всего, сущей в прошлом и будущем, читающего приветствует и предупреждает:

Нечестивый незнакомец, осквернивший мою могилу, да будет проклят. Будь проклят во время бодрствования и сна; будь прокляты все твои движения и вращения, будь проклят в труде и в отдыхе; все ночи и дни твои пусть будут заполнены ужасающими видениями. Гнев Асет, Матери всего, сущей в прошлом и будущем, будет на тебе и на доме твоем. Тело твое да станет добычей коршунов и шакалов, а душа твоя пусть выносит пытки Богов. Если останусь непогребенным, умерев, бестелесный и проклятый, да скитаешься ты в Аменти[3] навсегда, и проклятие на тебе и на доме твоем да пребудет до тех пор, пока останки мои не будут преданы еще раз земле в песках Кхемы. Да будет так».

– Eh bien, это злое проклятие, – заметил француз, подумав. – А что у нас здесь?

К листу была приклеена газетная вырезка с датой: Лондон, 16 ноября:

«Странная смерть Ричарда Бэзелла, сына лорда Вестбери, сегодня напомнила легенду о смертном проклятии, нависающем над теми, кто нарушил могилы древних властителей Египта.

Его смерть десятая среди команды экспедиции лорда Карнарвона в Долину Царей в Египте, раскрывших могилу фараона Тутанхамона.

Бэзелл, секретарь Говарда Картера, командира экспедиции, был найден мертвым в постели в аристократическом Бас-клубе[4]. Врачи не могут установить причину смерти».

– Гм... – де Гранден положил бумагу и окинул посетителей внимательным взглядом. – А что вы скажете о вашем дяде? Расскажите немного о его жизни и более подробно о его смерти.

Снова отвечала девушка:

– Дядя Абсалом обучался в Объединенном министерстве, но никогда не служил. Когда пришло время заняться службой, он страстно влюбился в одну молодую особу в Нью-Бедфорде, Массачусетс. Янки в это время активно торговали с Ближним Востоком, и отец мисс Гудрич, судовладелец, предложил ему участие в своем бизнесе, если он бросит профессию. По предложению своего тестя он отправился в плавание в качестве суперкарго[5] на «Полли Хэттон», и в ходе трехлетнего вояжа зашел в Александрию, Египет.

Кажется, у него было достаточно времени, чтобы углубиться внутрь страны с разведкой и совершить поездку по Нилу. Арабы разрыли захоронение где-то вблизи Луксора и принесли несколько мумий, какие-то папирусы и погребальные статуи. В те времена было сравнительно легко вывезти подобные вещи из Египта, и дядя не испытывал затруднений, чтобы пристроить свои находки – вы скажете, награбленное? – быть может. Они потом стали основой его богатства.

Пока «Полли Хэттон» совершала свое путешествие, мистер Гудрич умер от оспы. Это было неизвестно дяде Абсалому и капитану судна; и когда они прибыли домой, оказалось, что от состояния ничего не осталось. Харриет, его дочь, вышла замуж за богатого молодого шип-чандлера[6] и ко времени возвращения своего «жениха» в Нью-Бедфорд была уже матерью двоих детей.

Однако дядя Абсалом вывез весьма ценные мумии. Египтология только начинала быть такой важной наукой, как сегодня, и папирусы, найденные в саркофагах, дали много ценной информации, о которой официальные представители Британского Музея раньше только догадывались. Они заплатили дяде 200£ за его находки – тогда это были большие деньги, и сделали ему неофициальное предложение относительно дальнейших предметов старины, которые он мог бы привезти им.

Когда дядя Абсалом возвратился в Новую Англию и нашел свою невесту женой и матерью, его характер поменялся очень быстро. Тихий студент богословия преобразился в отчаянного авантюриста. Гражданская война длилась более пяти лет, и страна вступила в тяжелые времена, закончившиеся кризисом 1873 года. Многие из молодых людей, отслужив в армии и на флоте, остались безработными, и дядя Абсалом не испытывал никаких затруднений, принимая  к себе в компанию народ, не озабоченный ни благопристойностью, ни страхом опасности, лишь бы деньги платили.

Бедный дядя Абсалом! Я боюсь все, что он делал в последующие двадцать лет, не выдержит никакого расследования! Результаты его первого грабительского предприятия оказались столь хороши, что он устроил из этого свой бизнес.

Египтяне, несмотря на то, что большинство из них было мусульманами и не верило в древних богов, не были особенно любезны к иностранцам, грабящим древние могилы, и дядя со своей командой не раз сталкивались с агрессией. Но люди, прошедшие бои вместе с Грантом, Шерманом и Фаррэгутом, не могли быть остановлены ни неорганизованными арабами, ни даже недавно организованной жандармерией Египта. Они систематически разграбляли захоронения, свозя все награбленное к своему пиратскому тайнику в одном из оазисов, и, накопив достаточно, вывозили это по Красному морю или через Средиземноморье – и горе тому, кто пытался остановить их!

Конечно, англичане и французы пытались бороться с этой оптовой торговлей награбленным, но у обеих стран были дела поважнее, а дядины люди не раз помогали им умирять непослушных туземцев – поэтому на многие преступления официально закрывали глаза. Кроме того, крупные музеи Лондона, Парижа, Берлина и Санкт-Петербурга были рады купить буквально всё, соперничая между собой в цене – и дядя стал богатым и даже уважаемым человеком. Таким образом, музейные хранители не очень-то отличались от самих грабителей, – добавила она с улыбкой. –  Когда я училась в школе в Вашингтоне, ходили слухи, что сенаторы и конгрессмены, наиболее ярые сторонники запрета алкоголя в залах Конгресса, в частной жизни были лучшими клиентами бутлегеров.

Завершив свое авантюрное коммерческое предприятие, дядя Абсалом со страстью бросился изучать предмет своего бизнеса. Он научился расшифровывать египетские иероглифы, а открытие Бушаром Розеттского камня в 1799 году, как вы знаете, снабдило его ключом к старому письменному языку. Еще задолго до того, как дядя ушел из своей бандитской профессии, он был признан одним из передовых знатоков древнего и современного Египта, а бросив грабить могилы, оценен по заслугам двумя университетами и британским правительством.

При отставке он сделал много подарков египетским отделам музеев, бывших его лучшими клиентами, но сливки своих находок сохранил в своей частной коллекции в доме близ Харрисонвилля.

Вряд ли вы когда-либо слышали о нем, доктор Троубридж, – она взглянула на меня со странной, даже печальной улыбкой. – Он жил неподалеку от города в течение почти десяти лет, но поехав навестить его, мы поняли, что даже таксист никогда не слышал о Джорнейз-Энд, и мы с трудом нашли дорогу. Он едва ли покидал свои владения с тех пор, как здесь поселился, и я думаю, наберется едва ли полдюжины людей в целом городе, кто знал его, или знал о нем.

Дэвид и я навестили его в прошлом месяце в ответ на срочное приглашение. Он сообщил, что намеревается сделать нас наследниками, а поскольку мы – сироты и его единственные живущие родственники, мы не могли ему отказать.

Он замечательно выглядел, был учтив, нежен и очень учен. Он сделал все возможное, чтобы принять нас радушно, и мы должны были бы быть очень счастливы в Джорнейз-Энд, если бы не одна ощутимая странность… Мы с Дэвидом (так нам показалось) все время чувствовали там чье-то постороннее присутствие. Читали ли мы в библиотеке, сидели ли за столом, или просто ходили по дому – всегда было странное, жуткое ощущение, что кто-то смотрит нам в затылок. А если внезапно обернуться – так мы всегда делали сначала – позади никого не было, конечно. И это ощущение со временем всё усиливалось, а со смертью дяди стало еще больше, – так считает и Дэвид.

Дядя Абсалом никогда об этом не говорил нам, и даже каждому в отдельности, но я уверена, что он чувствовал то же, поскольку в глазах его все время был страх, и он вырос за время нашего посещения. За десять дней до смерти он составил завещание, и вы помните, как он сказал о «неизбежной гибели» — вместо «смерти», во вводном параграфе.

Я понимаю, что всего этого недостаточно, чтобы извинить нашу веру в нечто сверхъестественное, случившееся с дядей Абсаломом. То есть, недостаточно, чтобы убедить незаинтересованное третье лицо, которое не ощущало странной, ужасающей атмосферы Джорнейз-Энд и не видело маску безнадежного страха на лице скончавшегося дяди Абсалома, – признала она, – и я не уверена, что вы увидите нечто очень необычное в том, что произошло той ночью, как он умер. Об этом расскажет Дэвид. Весьма любопытно, что в ту ночь все в доме бодрствовали, а я спала и ничего не знаю.

– Хвалю вас, мадемуазель, – заявил де Гранден со своим характерным учтивым поклоном. – Вы рассказали свою историю чрезвычайно хорошо. Я в этом убежден. Я всё учту. А теперь вы, молодой мсье, – обратился он к хромому юноше, – добавьте, что можете, к столь графичному рассказу мадемуазель вашей сестры, детально. Я слушаю, я – весь внимание.

 

Дэвид Монтейт продолжил историю.

– Дядя Абсалом умер вскоре после Нового года – точнее, девятого января, – приступил он. – Он и Луэлла легли спать около десяти часов, а я читал в библиотеке. Простите мне личную деталь, для меня довольно тяжело одеваться и раздеваться, и иногда я сижу довольно долго, только бы оттянуть этот момент. Таким образом…

– Это причиняет ему боль, – прервала его сестра, и ее глаза увлажнились слезами. – Иногда он ужасно страдает и…

– Луэлла, дорогая, не надо! – вмешался юноша. – Как я говорил, джентльмены, я засиделся допоздна тем вечером и заснул за книгой. Проснувшись, я обнаружил, что ночью началась сильная буря с морозом. Колкие снежинки громко стучали в оконные стекла.

Что разбудило меня, я не могу сказать точно. Я думал сначала, что это был вой ветра, но, оглядываясь назад, я уже не так уверен. Мешаясь с воспоминанием о сне, этот звук или комбинация звуков…

– Mille pardons, мсье, что вам приснилось? – прервал его де Гранден. – Сновидения играют большую роль в таких случаях, как ваш.

– Разве? – немного покраснел Дэвид Монтейт. – Это была глупая мешанина, сэр; и мой сон не мог повлиять на то, что произошло позже. Мне снилось, что двое, мужчина и женщина, поднимаются наверх по лестнице из музея дяди Абсалома с первого этажа, и пересекают библиотеку по пути к комнате Дяди. Абсурдным образом в снах видишь то, чего не можешь видеть наяву: я их видел сквозь стену, как в театре иллюзий. Они были одеты в древние египетские костюмы и разговаривали на каком-то диковинном языке. Я читал «Ostafrikanische Studien»[7] Мюнцингера, перед тем как заснул, и это, думаю, повлияло на сон.

– Гм, возможно, – согласился де Гранден. – Пожалуйста, что же дальше?

– Ну, как я сказал, проснувшись, услышал своего рода тихий, но очень ясный звенящий звук, вроде бубенчиков издалека, но не совсем, а с ним, возможно, женский голос, тихо поющий.

Я откинулся назад на своем стуле, еще наполовину сонный, решая, не перенесся ли мой сон в подсознание, когда появился новый звук, полностью отличавшийся от других.

Это был голос моего дяди Абсалома, не очень громкий, но ужасно серьезный: он будто спорил или умолял кого-то. Постепенно его голос становился все громче, доходя почти до крика, затем неожиданно прервался, будто ему внезапно заткнули рот или сжали горло.

Я поднялся со стула и поспешил, как мог, на верхний этаж, но лестница была приблизительно футов двадцать, ступеньки – крутыми и спиральными; и я с моими ногами не мог подняться быстро.

Пока я полу-поднимался, полу-полз по лестнице, я услышал женский крик: «Матырь Божья, это банши[8]!» – и признал Мэгги Гоэрлей, повариху и домоправительницу моего дяди. Она и ее муж, Том, были его единственными слугами и разделяли все домашние обязанности между собой.

Когда, наконец, я достиг второго этажа, увидел, что Мэгги стояла в дальнем конце коридора с оскаленными зубами и выпученными глазами.

«Ох, мистар Дэвид, это все от мистара Абсалома, храни его Бог! – кивнула она мне. – Это мне замечать женщина банши войти в комната. Не идите совсем, мистар Дэвид, она может ждать других семьи».

«Ерунда, – выдохнул я. – Разве вы не слышали, что мой дядя звонил? Пройдемте, мы должны узнать, чего он хотел».

«Нета, нета, эта ничего не делать теперь, сор!» – отвечала она, не тронувшись с места.

У меня не было времени разбираться с истерией старой суеверной дуры, поскольку у моего дяди, как я думал, мог случиться приступ. Я резко постучал и, не получив ответа, вошел в комнату.

Дядя Абсалом лежал на своей кровати, одеяло было отброшено, руки судорожно прижимали подушку к груди и лицу. Я включил свет, взял подушку, и тогда все понял. Я никогда прежде не видел мертвеца, но мне не нужен был кто-то, чтобы сказать: дядя был мертв. Я думаю, мы узнаём смерть инстинктивно, так же, как ребенок узнаёт и ненавидит змей, не зная, что рептилии смертельны. Челюсть моего дяди отвисла, язык выпал наружу, будто он гримасничал, а все еще открытые глаза подернулись пленкой.

Я отвернул куртку его пижамы, чтобы послушать сердце, и тут заметил метку. Она была справа на его левой груди, темно-фиолетовая, наподобие синяка или родинки св. Андрея, меньше чем в один дюйм. Вот… – молодой человек наклонился вперед, взял из своего кармана тонкий золотой карандаш и нарисовал знак, – как-то так…

– Mordieu, что вы говорите! – воскликнул де Гранден низким, напряженным голосом. –  Barbe dun singe, c’est le plus étrange![9]

– Кое-что еще я заметил, но вспомнил потом, а тогда не обратил внимания, – продолжал Монтейт. – Это аромат специи или ладана, почти такой, как в католической церкви после службы.

Как только я удостоверился, что дядя Абсалом мертв, Мэгги и Том, кажется, перестали бояться. Они вошли в комнату, помогли мне уложить тело, и спустились со мной вниз, чтобы найти Луэллу. Она крепко спала, и я должен был громко стучать в двери, чтобы разбудить ее.

– Вы, мсье? – спросил де Гранден. – Не слуги стучали?

– Зачем? – молодой человек вздохнул, казалось, внезапное воспоминание пронзило его. – Нет, они не стучали. Вы знаете, доктор де Гранден, – он наклонился к маленькому французу с серьезным видом, – я полагаю, они задержали меня преднамеренно. Тогда я так не думал, но сейчас, как вы спросили, кто постучал в дверь Луэллы, я отчетливо вспомнил, что Том держал меня под одну руку, Мэгги под другую, но оба шли немного позади меня, и отступили, когда мы остановились перед комнатой моей сестры.

– Гм, – пробормотал де Гранден. – Пожалуйста, что же дальше?

– Когда Луэлла наконец проснулась и впустила нас, она казалась настолько сонной, что я должен был потрясти ее, чтобы заставить осознать происшедшее. Сначала она просто смотрела на меня с непониманием и повторяла за мной мои слова сонным монотонным голосом…

– Гм, – снова пробормотал де Гранден. – И…

– Черт возьми, да! Теперь я вспомнил: тот же самый аромат ладана чувствовался и в ее комнате. Я уверен, что его не было ни в зале, и нигде больше – только в комнате дяди и у нее.

– Tiens, во всяком случае, вы обоняли священный аромат, – откликнулся де Гранден, хмыкнув. – А что вы скажете про метку на груди мсье вашего дяди? Она была…

 – Я подхожу к этому, – прервал его Монтейт. – Как можно скорее мы вызвали доктора Кэнби, личного врача дяди. Он появился час спустя, исследовал тело дяди Абсалома и констатировал смерть.

Я спросил его о метке и хотел узнать, имела ли она, по его мнению, значение. Он уставился на меня и спросил: «Что за метка?»

Мы заспорили об этом и даже разгорячились. Тогда я был вынужден войти в комнату дяди, расстегнуть пижаму и показать доктору на грудь.

– Да, и затем? – потребовал де Гранден, наклоняясь к рассказчику и сверкая глазками от нетерпения.

– Ничего, – уныло отвечал Монтейт. – Там не было ничего. Метка исчезла.

– О-о-о! – де Гранден медленно выдохнул сквозь зубы и откинулся на спинку стула.

– Но, Дэйв, ты действительно уверен, что видел метку на теле дяди? – тихо спросила девушка. – В волнении, при слабом освещении, ты мог вообразить…

– Нет, – уверено отвечал молодой человек. – Я знаю, что она была и столь же бесспорно исчезла, когда я смотрел во второй раз.

– Mais oui, мадемуазель, – вставил де Гранден. – Мсье ваш брат несомненно прав. Это дело обещает быть интересным. Мы с доктором Троубриджем нанесем вам визит завтра, так скоро, как сможем.

 

Мы долго сидели перед камином после того, как ушли Дэвид и Луэлла Монтейты. Француз курил сигарету за сигаретой в унылой тишине, уставившись на пылающий огонь в камине, словно в волшебный кристалл. Наконец резко спросил:

– Друг Троубридж, это является необычным, или нет?

– Что? – отвечал я.

– Тот знак, та метка на груди мсье грабителя древних захоронений.

– Кажется, да, – согласился я. – Странно, что она показалась вскоре после смерти, а затем исчезла. Возможно, в конце концов, девушка права. Молодой Дэвид, видимо, вообразил его, и…

– Non, – оборвал меня он. – Исчезновение – наименее загадочное явление из всех. Метка имеет определенную форму, разве вы не узнали ее?

– Да нет. Что-то по форме напоминающее ботинок, но…

– Ах, вот еще! – воскликнул он. – Этот знак, друг мой, – идеограмма, обозначающая богиню Асет, или, как она более известна нам, Исида. Ее древние египтяне знали как Мать всех, ту, кто всегда была и будет. Именно к ней прибег жрец Сепа, накладывая на разрушителей своей могилы злобное проклятие, как вы помните.

– Да…

– Точно, точно, именно так; я думаю, мы увидим интересные вещи прежде, чем разрешим этот вопрос, друг мой.

Следующим утром спозаранок он отправился к старому священнику, возглавлявшему местную греческую православную церковь. Я зашел за ним где-то после четырех часов, и вместе мы отправились к Монтейтам.

 

2.

Джорнейз-Энд, странный старый дом в георгианском стиле, где Абсалом Барнстэйбл провел заключительную беспрецедентную декаду своей предприимчивой жизни и, наконец, встретил таинственную смерть, оказался трехэтажным, с плоской крышей, не особенно красивым, но неожиданно удобным. Построенный из выцветшего от времени красного кирпича с немного обесцвеченной отделкой белого камня, он стоял приблизительно в дюжине ярдов от Пика Олбемарля, возвышавшегося в десяти милях к востоку от Харрисонвилля. Железная решетка, украшенная масками, копьями и вьющимися растениями, отделяла передний двор от дороги; по бокам от входа с тремя белокаменными ступеньками, росли аккуратно подстриженные пирамидками ярко-зеленые бирючины.

Весь первый этаж, за исключением кухни, кладовой и кочегарки, был отдан музею с коллекцией старины покойного владельца. Это была большая зала с высоким потолком, превращенная в хранилище редкостей: ярко раскрашенные саркофаги, витрины с египетскими экспонатами, шкафы красного дерева, под замками, хранящие реликвии, не предназначенные для открытого показа.

На втором этаже располагались большая старомодная гостиная, библиотека, заставленная книжными стеллажами до самого потолка с лепниной, с камином огромных пропорций, столовая, обширная как банкетный зал, и две гостевых спальни с ванными комнатами. Спальни для семьи и слуг, два больших чулана занимали верхний этаж.

Мы приехали около шести вечера; старый Том Гоерлей, дворецкий и мажордом высшего класса, встретил нас в воротах и помог с багажом. Позади него, на лестничном пролете, ожидала его жена, Мэгги, выглядевшая очень скромной в черном платье из бомбазина и в белом переднике. Выражение скрытой подозрительности (оно было заметно в определенной мрачности на губах и в застывшей твердости глаз) заставило меня глянуть на нее во второй раз, когда мы следовали за ее мужем по широкой лестнице в библиотеку, где ожидали нас наши хозяева.

Француз также отметил странный взгляд женщины и прошептал, поднимаясь: «Она за всеми наблюдает, друг мой Троубридж».

Вскоре был подан обед, и, несмотря на усилия де Грандена в светской беседе, он прошел в угрюмой обстановке. Мы украдкой посматривали друг на друга; только старый дворецкий поддерживал атмосферу воспитанного, стоического спокойствия. Несколько раз я мельком взглянул на Мэгги Гоерлей, стоящую у дверей, и заметил ее странный, твердый пристальный взгляд, обращенный на склоненную головку Луэллы Монтейт.

 

Вскоре после кофе, поданного в библиотеке, де Гранден извинился и, показывая жестом, чтобы я сопровождал его, тихо шепнул мне на лестнице, следуя на кухню: «Самая верная защита в нападении, мой друг».

Войдя без стука в большую комнату, он потребовал:

– Скажите, друзья мои, что случилось той ночью, когда умер ваш хозяин?

Слуги остолбенели, будто он бросил им обвинение. Старый Том приоткрыл рот, облизал губы кончиком языка, затем закрыл его, и угрюмо вытаращился, как школьник, которого упрекает учитель.

Не так повела себя его жена. Сердитый свет сиял в ее кельтских голубых глазах, и она ответила:

– Почему вы не спросите ее об этом, сор? Она будет лучше сказать, трижды говорят вам, чем Том и я, хорошие христиане мы быть.

– Dites[10], – де Гранден скривил губы, – вы действительно обвиняете ее, милая?

– Я не делать обвинений, я не сказать ничего против никого, – угрюмо отозвалась она. – По крайней мере, ничто не доноситься до моих ушей про мисс. Смотреть сюда, сор, – смягчилась она, как и любая женщина, под волшебной провокационной улыбкой Жюля де Гранден. – Вы из другой сторона, вы когда-нибудь быть в Ирландия? Что-нибудь знать о волшебстве?

– Эх-хо! – выдохнул де Гранден с улыбкой. – Ветер дует в пути, hein? Да, моя прекраснейшая, я бывал на вашем красивом острове и знаю большинство традиций. Что же напомнило вам здесь о древней земле?

Женщина колебалась, боязливо глядя на потолок, и все же ответила со скрытой свирепостью:

– Какой сорт народа являться, что не можно назвать три раза подряд? Три раза не съесть один еда? Три глотка не пить один напиток?

Француз встретил ее пристальный взгляд немигающими глазами.

– Волшебный народ, ведьмы и привидения, что притворяются живущими людьми, – произнес он, словно заученный урок, – также те, кто отдался Злу, и кто общается с Темными Силами…

– Верно, сор, – прервала его она, удовлетворенно поклонившись. – Вы – джентльмен, не как эти ученые дураки смеяться и называть прежние истины суеверием. Тогда слушайте:

Когда они прибыть сюда, калека мистар Дэвид и она, называть себя его сестра, я сильно испугаться зеленые глаза, бледное бескровное лицо, улыбка красные губы, такой жестокий. Я поставила капкан на нее. Когда она звать меня, я ждать дальше. Она звонить дважды? Да, сор! Она звонить третий раз? Никогда!

И Том, мой старик, видел, как она есть и пить за столом; я наблюдать за ней с лестницы сама. Всегда я наблюдать за нею, сор, благодаренье Св. Патрику, но никогда, слышите меня, не видеть, чтобы она класть в рот третья часть мяса или хлеба. Никогда не брать третья чаша вино, хотя Том по моей просьба наливал ей стакан только наполовина. Христианка может попросить третий раз. 

– Гм, – де Гранден ущипнул навощенные кончики светлых усиков. – Пожалуйста, что еще? К примеру, ваш хозяин умер…

– Это так, сор, – нетерпеливо перебила она. – Мы услышать смертный крик мистара Абсалома, и заметить мистар Дэйви – бедный парень! – ползать и ползать вниз по лестница от библиотека в его комната. Я кричать: это быть банши, пришла ночью в дом, это быть она, сор! Святая Бригитта слышать меня, это быть она!

Уверена, она выйти из своей двери, видеть ее красный жесткий губы смеяться, зеленый глаза блестеть на меня, где я стоять.

Она пойти внизу в зал, клянусь, так тихо и мягко, как не ходить никакой смертный женщина, и повернула за угол в коридор. Я знать, что мы видеть злую тварь той ночью, ведьму-женщину с Холма Кайленаграна, схожую с родственницей мистара Абсалома. Я смогла разжать губы и трижды позвать мистара Дэйви, а старик лежать мертвый под ее волшебной властью.

 

– Хочу сказать, я такая сонная, что едва раскрываю глаза! –  сказала нам Луэлла Монтейт спустя несколько минут после того, как мы присоединились к ней и ее брату в библиотеке. – Я не выходила сегодня из дома, и я не была такой сонной с тех пор... – она резко оборвала себя, ее глаза в ужасе расширились.

– Да, мадемуазель? – мягко спросил ее де Гранден.

– ...Как в ту ночь, когда умер дядя Абсалом, – ответила она. – Я была ужасно сонлива в тот вечер после ужина, и спала беспробудно до тех пор, пока Дэвид со слугами не разбудили меня...

– Précisément, – согласился де Гранден.  – Как бы там ни было, мадемуазель, не сопротивляйтесь необходимому вам сну. Мы с доктором Троубриджем здесь для того, чтобы оградить вас от неприятностей.

– Вы не будете возражать? – благодарно сказала она, поднимаясь. – Доброй ночи, джентльмены, доброй ночи, Дэйви, дорогой; пожалуйста, не засиживайтесь допоздна.

Часы в зале пробили полночь, а мы всё разговаривали и курили в библиотеке. Дэвид Монтейт был широко начитан и много путешествовал, его разговор был интересен, каких бы предметов мы не касались. Мы обсуждали некоторые комические особенности парижских concierges[11] и таксистов, когда де Гранден поднятой рукой остановил разговор.

Быстро и тихо как кошка, он скользнул к дверям, показав, чтобы я выключил свет. Постояв немного в дверях темной комнаты, он прошмыгнул на лестницу, ведущую к музею.

Спустя десять минут он вернулся к нам, стыдливо улыбаясь.

– Боюсь, Жюль де Гранден стареет и нервничает, – признался он, юмористически приподняв брови. – Он шарахается от теней и слышит шаги призраков в звуках старых половиц. Но уже поздно, друзья мои. Пора разойтись, если вы не возражаете.

 

– Non, друг мой, не нужно этого делать, – прервал он мои приготовления ко сну, после того, как мы пожелали нашему хозяину доброй ночи. – Обязательно снимите обувь, но оставайтесь одетым. Боюсь, сегодня не удастся поспать.

– Но, – удивился я, – я думал, вы хотите спать. Вы сказали...

– Конечно, – согласился он с поклоном, когда он сменил свою вечернюю обувь на шлепанцы с мягкой подошвой, – и мать никогда не скажет ребенку, что слышит грабителя, взламывающего оконную фрамугу. Послушайте, друг мой:

Пока вы с мсье Монтейтом приятно болтали в библиотеке, я действительно услышал мягкие тихие шаги кого-то на лестнице. Я попросил вас отключить свет, чтобы мой силуэт не выделялся в дверном проеме, и отправился на разведку.

По лестнице вниз кралась мадемуазель Луэлла, она направилась к одному из запертых шкафов, и нашла его безошибочно, хотя музей был темен, как подвал Плутона.

Сегодня она сказала мне, что не знает, где хранятся ключи от запертых шкафов, что у ее умершего дяди они были в секретном месте, неизвестном ей – но она действительно отпирала ключом дверцу шкафа. И, хотя этот ключ был в связке с другими ключами, она не подбирала его к замку, нет.

Вскоре она возвратилась, и на ее руках и в руках было много вещей, которые я не мог, конечно, идентифицировать, но долженствующие быть предметами одежды и украшениями из древних захоронений, дорогие, вне зависимости от их цены.  

– Но почему вы притворились, что ничего не видели? – удивился я. – Вы подозреваете...

– Я ничего не подозреваю, ничего не знаю, – возразил он. – Я заявил, что моя вылазка оказалась бесполезной, дабы не смущать молодого мсье. Что делает или собирается сделать мадемуазель Луэлла, я не знаю. Во всяком случае, ее действия были весьма странными, и нам надо ждать, глазом и ухом пристроившись к замочной скважине в течение ночи.

 

3.

Завернувшись в халат, я устроился рядом с камином в глубоком кресле с подголовником и разжег сигару.

Жюль де Гранден мерял шагами комнату, прикурил сигарету, бросил ее после двух-трех затяжек, что-то вытащил из кармана, изучал, положил обратно, наконец, сел на край мягкого кресла у очага и, казалось, превратился в застывшую статую.

Несколько раз я пытался что-нибудь сказать, но его поднятая рука всякий раз останавливала меня. Он сидел настороженно, прислушиваясь к каждому звуку, и я снова подумал, как же мой товарищ был похож на представителя семейства кошачьих. С его круглыми голубыми глазами, настороженно расширенными, с острыми иглами навощенных усов, нервно дрожащими, с тонкими ноздрями, время от времени раздувающимися, словно что-то достигло его обоняния –  для всего мира он был напрягшийся выжидающий, но бесконечно терпеливый кот, сидящий у норки.

Время двигалось тяжелой поступью. Я зевнул, вытянулся, отказался от сигары и задремал.

– Троубридж, mon vieux, пробуждайтесь! – прорвался сквозь мою дремоту свистящий шепот де Грандена. – Не спите, друг мой, слушайте!

В спальне над нами, где спал хромой Дэвид Монтейт, слышался неясный голос, голос женщины, и смешивающийся с ним, как ловко играемое сопровождение к декламации солиста, музыкальный перезвон. Но это был не слышанный мною никогда колокольчик – трехтональный, либо один звук с двумя оттенками.

– Похоже на... – начал было я.

– Zut! Тихо... пошли! – скомандовал Жюль де Гранден. Тихо, как преследующие пантеры в джунглях, мы выскользнули в коридор и пробрались по лестнице. Перед дверью комнаты Дэвида он остановился, подняв руку в предупредительном жесте.

Голос за дверью оказался голосом Луэллы Монтейт, но странно отличающийся от него: глубокий, более звучный, чем обычное контральто девушки. Он произносила слова на неизвестном мне языке, некоторые фразы напоминали мне иврит, который я слышал, учась в интернатуре и заезжая на машине скорой помощи в иностранные части города. С холодной бесстрастной монотонностью голоса женщины смешивался второй, мужской, дрожащий от страсти – обличительный, низкой и мстительный, как шипение змеи.

Быстрым движением левой руки де Гранден толкнул дверь и перешагнул через порог. Неожиданная сцена, открывшаяся передо мной, неописуемо поразила меня.

Хотя никакой свет не горел, сцена была освещена блестящим лунным светом без его источника, проникнувшего в атмосферу египетской комнаты.

На кушетке сидел Дэвид Монтейт с глазами, полными невыразимого ужаса. Перед ним на коленях на коврике, стоял в полурабской позе мужчина в набедренной повязке. Его бритая голова подчеркивала жесткие особенности. Одна из его длинных, костлявых рук была протянута, указывая на молодого Монтейта, и мне казалось она походила на нацеленное оружие, служившее, чтобы направить оскорбление стоявшего на коленях существа на мужчину на кровати.

Посреди сияния, напоминающего лунного, в царственном ужасающем величии стояла женщина, приковавшая мое внимание. Это была измененная, преображенная Луэлла Монтейт, непохожая на себя. Ее голову венчала корона Исиды – головной убор в виде золотого коршуна с крыльями из синей эмали и драгоценны камнем-глазом, выше – два вертикальных рожка, между которыми сиял красный золотой диск полной луны, ниже их uræus[12], эмблема Осириса.

На шее покоился широкий воротник из золота, изумрудов и сердоликов, а вокруг запястий – блестящие браслеты из золота с синей эмалью, изумрудов и кораллов. Ее грудь была обнажена, ниже тело сжимал сине-золотой пояс, от которого каскадом ниспадала прозрачная тончайшая одежда в складках, окаймленная понизу рядом драгоценных камней, приоткрывавшая ступни белых крошечных ног. В одной руке она держала золотой инструмент в виде креста с удлиненной петлей на конце, в другой – треххвостый золотой бич, символ египетской власти.

Все это я с неописуемым изумлением отметил. Но самое главное – это были ее безжалостные неподвижные глаза. Подобно глазам тигра или леопарда, они пылали неприятным внутренним светом, как будто фосфоресцировали.

Как раз когда мы застыли, очарованные, она подняла свой золотой бич и нацелилась им на сидящего на кровати мужчину, а присевшая в ее ногах тварь дала выход дикому, бесноватому хохоту – торжеству невыразимой ненависти и удовлетворенной мести. Тихий, слабый стон раздался от Дэвида Монтейта, стон безумных мук – словно его замученная душа отрывалась от замученной плоти и разрывала его хромое тело в клочья.

Я готов был исторгнуть крик ужаса, но Жюль де Гранден опередил меня.

– Проклятые Богом! – вскричал он, и его голос был резким и пронзительным как боевой клич. – Павшие противники Бога Иеговы; выскочки против власти Всесущего, in nomine Domini, conjuro te, scleratissime, abire ad tuum locum![13] Бессмысленные останки ложной и бесполезной веры, от имени Его, победившего вас, я повелеваю вам!

 

На мгновение – или вечность, я не знаю, – в той странно освещенной комнате воцарилась мертвая тишина. Каждый актер в драме застыл на своем месте, словно изваяние, я слышал только безумную пульсацию моего сердца.

Француз сунул правую руку в карман пиджака и вытащил нечто – это был крошечный (его можно было зажать в руке) золотой ковчежец из золота и тусклого фиолетового аметиста на золотой цепочке, и начал медленно покачивать его туда-сюда, словно кадило.

– Властью того, кто изгнал тебя, о Асет, Асет древнего Египта, памятью Кирилла Александрийского, заклинаю тебя! – медленно пропел он. – Созерцай ее, принесенную из Землей Кхема, древнюю святыню,  направленную против тебя и твоей власти; созерцай и устрашись!

Он продолжать церемониально покачивать золотую вещицу перед собой и медленно продвигался вперед.

Раболепная фигурка прекратила свой неприятный смех, оставив челюсти разверзнутыми, и сползла на пол, воздев худые костлявые руки, словно задавленная потоком мощной силы, исходящей из золотой вещицы в руке де Грандена.

Бормоча отрывочные слова на диковинном языке, слова, которые я не мог понять, но которые были ясно обращением, тварь отступала перед настойчивым преследованием де Грандена.

Я застыл в ужасе, в то время как француз громко выкрикивал заклинание. Его противник достиг границы комнаты, и преследуемое существо прошло непосредственно через стену, словно кирпич и цемент не имели субстанции!

Маленький француз отвернулся от своей жертвы и приблизился к фигуре Исиды, которая, казалось, выглядела нерешительной возле кровати. Только это больше была не богиня, а женщина. Правда, она была все еще красива и царственна в своих варварски блестящих одеждах, но странный, напоминающий лунный свет больше не сиял вокруг нее; при этом не было ауры страха, ее ужасные светящиеся глаза, наполнявшие мою душу страхом, были теперь тем, чем были: пристальные мстительные глаза оборотились всего лишь светящейся краской на ее веках!

– В вашу спальню, мадемуазель, приказываю вам! – велел де Гранден низким властным голосом. И обратился ко мне:

– Присмотрите за мсье Дэвидом, друг мой Троубридж. Вы найдете его в шоковом состоянии, но ничего не помнящим, я думаю.

Я поддержал на кровати падающего в обморок мужчину, влил ему воды, смешанной с бренди, поднес к его ноздрям пузырек нюхательной соли и растер ладони и виски.

Он немного расслабился, несколько раз вздохнул и погрузился в живительный сон. Когда он, наконец, успокоился, я отвернул его пижаму, чтобы послушать сердце. На левой груди я увидел слабую, но все еще различимую крошечную красную метку, вот такую:

Рис.

Я заторопился к де Грандену рассказать о моей находке и обнаружил его ходящим на цыпочках в комнате Луэллы Монтейт.

– Тише, друг мой, – предупредил он меня, подняв указательный палец, – она спит.

 

– Где Дэвид? – спросила Луэлла Монтейт, присоединившись к нам с де Гранденом за завтраком на следующее утро. – Он обычно рано встает, надеюсь, он не заболел?

Она повернулась, чтобы подняться на лестницу в спальню брата, но де Гранден задержал ее.

– У вашего брата была тяжелая ночь, мадемуазель, – сказал он. – Доктор Троубридж дал ему опиат; должно пройти некоторое время прежде, чем он проснется.

– О, – в ее глазах читалось реальное беспокойство. – Не говорите мне, что у бедного мальчика был один из его приступов! Он так страдает! Обычно он зовет меня, если ночью заболевает, и я делаю то, что могу; но вчера вечером я не слышала ничего. Я спала так крепко. Вы... – Тут она расслабилась, поскольку, видимо, пришла к утешающей мысли. – Конечно, – улыбнулась она. – Зачем он должен звать меня, если у нас два врача в доме? Я уверена, вы сделали все возможное, джентльмены.

– Именно так, мадемуазель,  – неопределенно отвечал  Жюль де Гранден и сосредоточил все свое внимание на тарелке с яичницей с беконом.

 

– Нет! Говорю вам: я никогда не увижусь с это чертовкой, пока я жив! – Дэвид Монтейт почти кричал в ответ на предложение де Грандена. – После всего этого вы хотите, чтобы я считал ее моей сестрой? Говорю вам: она – самая мерзкая, безобразная тварь! О, Боже, почему закон сейчас не признает колдовства? Мне бы понравилось увидеть ее осужденной и привязанной к столбу!

Он откинулся на подушку, исчерпав эмоции, но его большие зеленовато-карие глаза пылали яростью, когда он переводил их с де Грандена на меня. Затем продолжил:

– Она убила дядю Абсалома, я знаю это. Теперь я понимаю, что имела в виду старая Мэгги Гоерлей, предупреждая меня о банши. Это была Луэлла, моя сестра! Она убила нашего дядю и почти прикончила меня вчера ночью. Я говорю вам...

– А я говорю вам, мсье Дэвид, что Вы говорите как необыкновенно глупый болван! – резко перебил его де Гранден. – Услышьте меня, пожалуйста – или без пожалуйста, но услышьте! Внимание, послушайте, обратите внимание, забудьте свои насмешки! Вы говорите о сожжении ведьм, и, parbleu, вы успешно показываете пустоголовость, ту самую, что посылала невинных женщин в огонь. Non, послушайте, – сказал он еще резче, видя что то собирается перебить его. – Иначе я привяжу вас к кровати и утихомирю!

История смерти вашего дяди сразу же заинтересовала меня. У этого древнего Сепа, жреца Асет, или Исиды, как мы теперь ее называем, был определенный личный интерес в ней, но я ее серьезно не рассматривал; но постоянная, непрерывная, подсознательная мысль о древнем проклятии имела непосредственное отношение к нему, в этом я был очень уверен. Смотрите, друг мой: знаете ли вы, что полдюжины человек, думая одинаково, могут иногда повлиять на одного? Вы видели подобную демонстрацию? Хорошо. Так и в нашем случае, только больше, намного больше. В течение нескольких поколений жители Египта поклонялись Асет, Матери Сущей в прошлом и будущем. Существовала ли она на самом деле или нет, но многие люди думали о ней, и создали мысленный образ такой силы, что только le bon Dieu знает его границы.

То же и с возмездием мертвых. Многие поколения – их больше, чем волос у вас на голове, – верили, что тот, кто нарушил покой могилы, будет жестоко отмщен. Эту веру усиливали каменные надписи с проклятиями в захоронениях, осуждающих грабителей, подобно той, что написал древний Сепа вашему умершему дяде. Да, вот так.

Оплакиваемый вами покойный родственник провел много времени среди древних могил. Было неизбежно, что он должен был заразиться своего рода полуагностической верой в возможность древних проклятий. Это естественно.

Вскоре, удалившись от дел, он принимается за переводы различных табличек и папирусов, собранных им. И наталкивается на камень с проклятием из могилы древнего Сепа.

Мы не знаем, когда Uncinaria americana[14] заражает своими яйцами наши тела, но вскоре ощущаем сонливость, анемию и водянку. У нас нет желания двигаться, сонливость – и только когда яйца прорастают, мы определяем нематоду. Так же было и с проклятием древнего Сепа. Мсье ваш дядя перевел надпись о проклятии и обратил мало внимания на то, что прочитал – сначала. Но всё равно идея ужасной гибели, ждущей того, кто вторгся в древнюю могилу, поселилась в его подсознании,  проросла и превратилась в чудовищную вещь, подобно тому как яйца нематоды растут в теле жертвы. И когда ваш дядя прочел о смерти молодого англичанина – и так как он был десятым, вскрывшим могилу Тутанхамона, – все сомнения, что он, возможно, имел, совершенно исчезли. Теперь он действительно подчинился проклятию Сепа.

Ваша сестра, будучи внушаемой, стала зараженной также. Будто ваш дядя бессознательно передал свои страхи ее подсознанию – так гипнотизер внушает свои мысли. Ваша сестра высока, величественна, красива. У нее специфические зеленоватые глаза, которые сочетаются с мистикой. Это более естественно, чем то, что ваш дядя придумал богиню Асет по подобию вашей сестры, и, таким образом, напитал вашу сестру своей мыслью. Бессознательно она для него и для себя воплотилась в ту, что, возможно, никогда не существовала, ту, чей гнев должен был излиться на мсье вашего родственника по проклятию Сепа.

Очень хорошо. В ночь, когда умер ваш дядя, ваша сестра действительно спустилась по лестнице в музей и там взяла предметы одежды, принадлежавшие некоей египетской жрице. Посмотрите: она не знала, что было в тех шкафах, не знала, какие ключи соответствовали замкам, не знала, как древние жрицы одевались, поскольку не обучалась археологии! И все же она безошибочно открыла надлежащие шкафы, выбрала надлежащие атрибуты и надела их в надлежащей манере. Почему? Потому что мысль вашего дяди вела ее!

Все это она сделала подсознательно. Ее рассудок тем временем крепко спал. Все же так ловко во сне она нанесла фосфоресцирующую краску на свои веки.

Затем она, преображенная в Асет, отправилась в комнату вашего дяди, и с нею вместе пошло воплощение давно мертвого Сепа, порожденное мыслями дяди.

Согласно древним ритуалам она вслух прочитала приговор вашему дяде, приговор, который он создал себе сам, неустанно думая о предстоящей гибели – и действительно (бедный человек!) умер от страха.

Теперь то, что касается вас. Как и она, вы знали о проклятии; как и она, вы читали о смерти молодого англичанина, нарушившего могилу Тутанхамона. Очень хорошо. Подсознательно вы боялись проклятия, которое Сепа наложил на вашего дядю, и оно нависло над вами. Хотя вы стремились избавиться от него, мысль не умерла, и чем больше Вы вытесняли ее из своего сознания, тем глубже она проникала в ваше подсознание, чтобы нагноиться подобно зараженному осколку в пальце. Это так.

Вчера ночью наступило решающее время. Еще раз мадмуазель ваша сестра надела безобразный наряд Асет; еще раз действительно возгласила проклятие Сепа на семью вашего дяди – и, parbleu, она почти преуспевала в этом! Мы с доктором Троубриджем подоспели как раз вовремя!

– Но метка – метка на груди дяди Абсалома, и, как сказал доктор Троубридж, появившаяся и на моей? Что с этим? – упорствовал молодой Монтейт.

– Возможно, вы не видели ее, но я видел, – сказал де Гранден и продолжал: – Гипнотизер, мысленно командуя, может заставить кровь отхлынуть заставить подопытного стать белым и холодным как смерть. То же и со знаком смерти на груди вашего дяди, и на вашей. Это лишь метка мысленного приказа, ставшая физически явной.

– Но что вы делали – что вы использовали? – потребовал Монтейт. – Я видел, как вы чем-то увели призрака Сепа из комнаты. Что это было?

– Чтобы это понять, вы должны знать историю Исиды, – ответил де Гранден. – Ее культ был одним из самых сильных во всем древнем мире. Несмотря на самую суровую оппозицию, у нее были свои почитатели и в Греции, и в Риме, и она была последним из древних богов, изгнанных из Египта. Несмотря на христианизацию и большую силу александрийской церкви, ее святыня в Филах[15] продолжала привлекать приверженцев до шестого столетия нашей эры.

В то время как христианство все еще боролось с остатком былых культов, в Александрии жил некий священник по имени Кирилл, очень святой человек, совершивший много чудес. Кроме того, если женщины его веры объявляли себя очарованными древней богиней Асет, он исцелял их с помощью некоего священного амулета, небольшого золотого креста золота, внутри которого, как предполагают, лежал крошечный остаток Животворящего Креста. Эта священная реликвия находится в существующей под опекой священника Греческой православной церкви в Харрисонвилле. Я часто слышал, как старики рассказывали о ней.

Перед тем как ехать сюда, в Джорнейз-Энд, чтобы усмирить древних богов Египта, я попросил эту реликвию у хранителя и принес ее с собой.

Как я сказал, у мыслей есть власть. Это была мысль о древнем проклятии священника Сепа, убившее вашего дядю и почти вызвавшее вашу собственную гибель. Здесь же – небольшой кусочек золота, в котором так же сконцентрирована мысль многих столетий. Почитаемый поколениями христиан, он некогда считался эффективным средством против той же древней богини, которая вторглась в ваш дом. Я действительно боролся с мыслью – другой мыслью: против злых мыслей Асет и ее жреца Сепа я установил защитную власть мысли Кирилла, александрийского монаха, который когда-то изгонял Асет из тел околдованных прихожан. Крошечная реликвия в моей руке стала, если можно так выразиться, средоточием мысли, противостоящей вредной власти Асет и ее последователей – Асет и ее призрачный раб ушли. Если...

– Я... не верю... этим... словам! – медленно произнес Монтейт. – Вы говорите все это, чтобы оградить Луэллу. Она – зло, и я никогда не хочу видеть ее снова. Я...

– Мсье! – голос де Грандена резал словно бритва. – Смотрите сюда!

Он еще раз он достал из кармана  золотой крестик Кирилла и поднес его к глазам молодого человека. Монтейт пристально посмотрел на него с любопытством, и француз продолжал низким серьезным голосом:

– Вы слушаете и повинуетесь. Вы будете спать в течение получаса, потом проснетесь, полностью забыв все, что произошло вчера ночью, помня только, что угрожающая тварь навсегда покинула вашу семью и дом. Сон. Спите и забудьте. Я приказываю вам!

– Вот и все, друг мой, вот и все! – объявил он, как только веки Монтейта закрылись по его приказу.

– А что теперь? – спросил я.

– Думаю, что нам лучше сжечь мумию жреца Сепа и перевод проклятия, – отвечал он. – По желанию дяди наследники освобождаются от захоронения мумии, если это будет физически невозможным – я предлагаю это и сделать. Ну, давайте кремировать древность.

Вместе мы расчленили высушенный труп египтянина, бросая его части на пылающие угли печи, где они сгорали с резкими всплесками пламени и быстро превращались в легкий серый пепел, уносящийся вверх в дымоход.

– А что вы скажете о странном ощущении, на которое жаловалась Луэлла, де Гранден? – спросил я, когда мы заканчивали нашу ужасную работу. – Вы помните, она сказала, будто кто-то все время наблюдал за ней?

– Mais oui, – усмехнулся он, скармливая огню мумифицированное предплечье. – Я скажу, что у нее была причина чувствовать это. Не превосходная ли Мэгги с мужем наблюдали за ней, стремясь увидеть, как она берет третью порцию еды или вина? Parbleu, мадемуазель Луэлла просто ест экономно, поэтому превосходная ирландская пара присудила ей быть феей! C’est drôle, n’est-ce-pas?[16]

Когда мы возвратились на верхний этаж, Дэвид Монтейт бодрствовал и заканчивал превосходный завтрак.

– Конечно, старушка Лу, – услышали мы его слова, обращенные к сестре. – Вчера ночью я не был болен. Я спал без задних ног — проспал, фактически, всё, даже завтрак!

Он улыбнулся и погладил руку сестры.

– Ах, parbleu,  Жюль де Гранден, как вы умны! – восхищенно бормотал маленький француз. – Вы избавили от опасности этих молодых людей и гарантировали их счастье, изгнав дьявола дурных воспоминаний. Да. Пойдемте со мной, Жюль де Гранден! Я отведу вас в библиотеку и угощу вас  великолепно-замечательным виски.

---

* The Dust of Egypt (1930).

[1] С большим удовольствием! (франц.).

[2] оригинальная (франц.).

[3] Подземный мир в представлении древних египтян.

[4] Bath Club, лондонский аристократический спортивный клуб, основанный в 1894 г.

[5] Представитель владельца груза на судне.

[6] Судового поставщика.

[7] «Исследования Восточной Африки» (нем.).

[8] В ирландском фольклоре – женщина, которая, согласно поверьям, является возле дома обреченного на смерть человекаи своими характерными стонами и рыданиями оповещает, что час его кончины близок.

[9] Клянусь бородой обезьяны, это очень странно! (франц.).

[10] Скажите (франц.).

[11] консьержей (франц.).

[12] Уреус, поднявшая голову кобра (лат.).

[13] Во имя Господа, заклинаю тебя, изыди к себе! (лат.).

[14]Нематода, возбудитель глистного заболевания (лат.)

[15] Остров посреди Нила, на котором, по древнеегипетским поверьям, был погребен Осирис.

[16] Это забавно, не так ли? (франц.).

Перевод и примечания С. Денисенко (с) 2015