Мэри Фрэнсис МакХью (1899 -?) — ирландская писательница, автор трёх книг: «Стихотворения» (1919), «Таласса» (1931) и «Весенний росток» (1932). Ее талант (как и талант её земляка Джорджа Мура) в наибольшей мере выразился в автобиографических произведениях. Однако один из ее рассказов, "Встреча в ночи", включается во многие антологии и списки лучших рассказов о привидениях ХХ века.
Сегодня - другой рассказ МакХью, на мой взгляд, ничуть не менее страшный, хотя ничего сверхъестественного в этой истории, кажется, нет... Впрочем, внешность обманчива. Итак,
Гилмартин
Разве я когда-нибудь проклинал небеса за то, что они послали мне тебя – ты поднялся по лестнице, заглянул в дверь и произнес первые слова, обращаясь к мне, просто потому, что я в тот момент сидел за пишущей машинкой?
Ты вошел и встал передо мной, и увидев твою тень, я понял, что чужак пробрался мимо портье и проник в комнату репортеров. Я оторвался от машинки, положив руку на свои заметки, и поморщился – этот суровый взгляд должен был тебя смутить. Но я мог избавить себя от подобных усилий – твоя тень по-прежнему нависала над моим столом, пока я в отчаянии не поднял голову; я посмотрел тебе в лицо, которое теперь так хорошо знаю, и спросил, чего тебе надо. На лице отражалось нелепое упрямство, глупая улыбка скрывала раздражение.
- Вы же ирландец, как и я? – спросил ты.
Приступ чего-то, похожего на жалость, заставил меня ответить – но это была не совсем жалость. Скорее дружелюбие, желание, чтобы у тебя все было хорошо.
Ты, Гилмартин, назвался моим коллегой, журналистом, и моим земляком, из Типперери. Когда-то ты был молод, как и я. Добился успеха. Двадцать пять лет на Флит-стрит. О, ты знал их всех – Томми Такого, Пэдди Сякого и Билли Как-его-там. Ты называл их имена и смущенно пожимал плечами, когда речь заходила о тех, которые достигли вершин; ты говорил, что именно у тебя они получили первые задания. Да! Когда-то (говорил ты) тебе удалось найти отличное место, и эти бедолаги из провинции, из Англии, Ирландии и Шотландии, радовались, если ты подкидывал им десятку. Но кто из них теперь хотя бы посмотрит на тебя? Понятное дело…
Твой негромкий монотонный голос меня завораживал, сковывал – я чувствовал, что он меня задушит, если я не прогоню тебя. Вместо этого я рассмотрел твое желтое пухлое лицо, такое решительное и безнадежное; я увидел рот и глаза, которые менялись каждое мгновение и следили за мной, играя свою роль. Ты проклинал героев Флит-стрит, Гилмартин, но не произносил ни единого грубого слова. ты просто противопоставляя их положение своему, противопоставляя их суждения своим; ты просто говорил, что у тебя – независимо от множества недостатков – оставалась совесть… Хуже всех (теперь ты начал немного волноваться, рука, которая сжимала потухшую трубку, дрожала, когда ты говорил) – хуже всех ирландцы. Сильнее всех бьют человека, когда он уже упал, как раз богобоязненные, религиозные, верующие ирландцы! Перед ними ты изливал свою душу, умоляя о сочувствии, и мне становилось стыдно за них.
Мне ничего не оставалось, кроме как позвать тебя перекусить, а потом любезно предложить выпить. Меня так смутило твое поруганное достоинство, твоя убогая, потрепанная, нелепая фигура, что я ожидал отказа: какой смысл, Гилмартин, какой смысл пить человеку, который борется с трудностями против всего мира? Но к моему облегчению ты согласился, не поблагодарив; потом ты выпил еще стаканчик… А я вернулся в контору и спросил редактора, не найдется ли для тебя работы.
Ему не нужен был Гилмартен – он не был нужен ни одному редактору в городе. Не стану уверять, будто я осуждал их за это. Но мне все время вспоминалось твое мрачное лицо, твои помертвевшие глаза; я все время слышал твой голос:
- Теперь мне конец. Если я в ближайшее время ничего не найду, мой юный друг – останется только покончить со всем этим. О, не качайте головой, не пытайтесь прервать меня – я давно всё это обдумал, довольно легко найти веревку или выйти на мост, когда никого не будет поблизости. Я не боюсь, мой мальчик. Я не церковный человек, но если Бог есть, я знаю, что Он не заставит меня терпеть это вечно или брать милостыню у прохожих. Том Гилмартин не станет просить милостыню – скорее повесится!
Это правда, милостыни ты не просил, только брал взаймы до лучших времен, которые скоро наступят. Но пока ты ждал этих времен, твоя ярость становилась все сильнее, как прибой в сером соленом море, и она выражалась в непрерывных потоках слов. День за днем эти потоки обрушивались на меня, ты рассказывал о своих страданиях, о блужданиях по улицам, о грязной поношенной одежде, о дураках, которые над тобой насмехались, и о дураках, которые тебя жалели. Ты бродил по Флит-стрит, надвигая на лоб грязный котелок, мрачно сутуля плечи, морща лоб и хмуря брови; в каждом начальственном кресле ты видел врага, и все двери закрывались перед тобой. Только мне, хотя мы познакомились совсем недавно, ты мог излить душу. Ты рассказывал мне о богобоязненных прихожанах, которые смеялись над тобой – и когда ты в последний раз получил работу, верующие всех наций и церквей объединились, чтобы наказать тебя, поскольку ты отличался от них. Ты этого не вынес, ты отказался говорить с подобными им; и когда они отправлялись обедать в ближайшую таверну, ты одиноко сидел в конторе.
Но теперь для тебя стали равны все – и добрые, и злые. Я понял это, когда ты начал писать мне письма. Они приходили каждый день – ты писал их старомодным мелким почерком на лиловой бумаге, которую продают в маленьких лавочках возле Юстон-сквер для любовных писем и судомоек в отелях. На цветной, неровной бумаге выстраивались тонкие линии букв, тянувшиеся в бесконечность, аккуратные и ровные, как описания Судного дня. Ты объяснял свою ненависть к бедным людям, у которых ты жил и которые из жалости не брали с тебя платы. Ты рассказывал, как они будто бы прислушивались к твоим шагам, когда ты по лестнице пробирался к двери, как они досаждали тебе своими «доброго утра» и «доброй ночи» и спрашивали, не повернулись ли дела к лучшему. Ты повторял изречения, которые они вешали на стены, и благочестивые речи женщины и горделивые рассказы мужчины в черном костюме о его сыне-священнике. Ты с отвращением описывал темный сырой дом и тягостные дни, проведенные под этой крышей; и читая твои письма, я представлял этих бедных плимутских братьев – унылых, скромных, лишенных воображения рабочих людей, в жизни которых было лишь единственное спасение и упование: надежда когда-нибудь «омыться в крови Агнца» и обрести радость небес; эта надежда помогала им преодолевать боль и страдания. И я знал, что ты, Гилмартин, беспомощный и несчастный, все равно казался им опасным и непохожим на богоизбранных, настоящим тигром, крадущимся по ночным джунглям. Но при всей твоей безбожной дикости они все равно жалели тебя, чужака; и они давали тебе хлеб во имя Христово…
Каждый день, летом и осенью, в жару и под дождем, ты неизменно бродил по прямым улицам, где носились машины и торопились по своим делам занятые люди. Ты искоса смотрел на них – все мрачнее, все безнадежнее – и я устал от тебя. ты опустошил мой бумажник, Гилмартин; вдобавок я был молод – с какой стати мне взваливать на свои плечи такую тяжесть? Я выбрасывал твои письма, не распечатывая, хотя один их вид больно ранил мою совесть. И когда я видел тебя на улицах, то старался незаметно скрыться.
И однажды утром, Гилмартин, я получил твое последнее письмо, и что-то заставило меня вскрыть его, и после этого я мог проследить твою историю до конца. Вопреки всем моим мучениям! Да, все-таки я пошел за тобой – пошел сквозь бесконечный зимний дождь; и я почувствовал, как твое бесформенное пальто невыносимой тяжестью висит на большом, нелепом теле. Я видел, как ты идешь домой и ешь свой ужин, видел, как ты сидишь в своей комнате и ждешь, пока не замолкнут в доме ненавистные шаги и голоса. Потом ты выходишь в ночь – углы рта опускаются, а глаза смотрят сквозь пелену дождя; и перед твоими глазами проносятся картины долгих лет, от счастливого детства в далеких полях, минуя школу и юность в странной провинции, и любовь женщин, и дружбу с мужчинами, и вплоть до яростного одиночества в Вавилоне.
Прошлое кажется таким живым и реальным, а потом исчезает – как тень, как сон. Остается только настоящее со всем его отчаянием. Во время нашего последнего разговора ты осыпал насмешками своих врагов – и даже я был среди них, Гилмартин! Ты придумывал, как заставишь всех нас страдать, как заставишь нас испытать всю силу и ужас твоего отчаяния. Ты совершишь свой последний поступок в таком месте, чтобы весь мир узнал о нем, чтобы твои враги – твои враги-ирландцы – могли, проходя мимо, останавливаться и говорить: «Вот здесь Гилмартин…»
В убогой мелочной лавчонке ты на последний пенс купил веревку. Ты нес ее в руке, когда мокрая оберточная бумага расползлась и упала. Ты прошел на Юстон-стейшн, мимо ограды у платформы, возле тупиковых запасных путей, где стояли пустые и темные вагоны. Порой ты замирал на мгновение, обдумывая более эффектный финал; но полисмены и охранники следили за тобой, бедняга, и наконец ты ушел.
Тогда, в эти последние минуты ночи, ты очень устал. Болели ноги в дырявых башмаках, ты промок и замерз. Ты прошел мимо сонного служителя в пустую уборную и, положив котелок на сидение, тихо и спокойно повесился на крюке на внутренней стороне двери.
Потом все удивлялись, куда ты подевался. ты был почти мертв, Гилмартин; почти, но не совсем. Ты умер, когда тебя привезли в больницу.
Теперь ты больше не приходишь ко мне. Но место тени в грязном котелке занял другой призрак, куда страшнее – и этот призрак не оставит меня: Человек, покорившийся скорби и ничтожеству мира.
Комментариев нет:
Отправить комментарий