Рассказ был впервые опубликован в The Westminster Gazette 6 ноября 1909 года; включен в классический сборник "Затерянная долина" (1910).
Страх близнецов
Нет ничего удивительного, если отец надеется, что его
жена разрешится сыном – одним сыном! – который сможет унаследовать имя и
поместье, но едва ли возможно было предугадать бездну горького разочарования и
холодную силу ярости нашего героя, чья супруга произвела на свет… близнецов.
Да, согласно закону, наследство должен был получить старший, но второй
последовал так быстро за первым!.. Даже дочь была бы лучше – тогда поражение не
выглядело бы столь абсурдно, но близнецы!.. Лишиться своей мечты из-за подобной
мелочи!..
Конечно, если надежда, бережно питаемая годами,
оказывается полностью разрушена, в душе могут зародиться странные чувства, но
всепоглощающая ненависть, обитающая в отцовском сердце бок о бок с любовью,
которую он не был способен подавить, удивила бы любого психолога – такие
чувства не только противоречили природе, но и были необъяснимы. Но благодаря
строгому самообладанию отца даже самые близкие ничего не подозревали –
ненависть была скрытой, внутренней слабостью, которая точила и точила его
мысли, пока несчастный наконец не повредился разумом. Семья решила, что
подавленные гнев и горечь свели его с ума, и остаток жизни отец близнецов
провёл под надзором. Природа одарила этого человека великой силой воли, умением
чувствовать и желать и поистине колоссальным запасом жизненных сил, которые
двигали его по жизни, как могучий мотор, и лишь некоторые догадывались,
насколько велика ненависть отца, глубоко скрытая и сосредоточенная на одной
цели. Однако сами близнецы знали о ней или, по крайней мере, ощущали, так как
ярость отца беспрестанно влияла на них – одновременно с нежной, искренней
любовью, иногда подслащавшей злое чувство и приводившей мальчиков в ужасную
растерянность. Но дети не говорили об этом никому, кроме друг друга. Эдвард,
старшенький, иногда грустно замечал:
- Когда нам исполнится двадцать один, мы узнаем больше.
- Слишком много. Всё, что говорил отец, всегда сбывалось…
по-настоящему, - отвечал Эрнест, которого эта мысль всегда приводила в
беспричинный ужас, и оба сильно бледнели. Ибо в самый последний момент
ненависть отца, эта бомба психической энергии, нашла выражение в крике больного
разума. Когда дети в последний раз навещали несчастного в сумасшедшем доме за
несколько часов до его смерти, в присутствии сопровождающего, у дверей палаты с
мягкими стенами, отец совершенно спокойно, но с жутким чувством произнёс слова,
которые вонзились в сердца сыновей раскалёнными стрелами:
- Вас не двое, но один, и для меня вы по-прежнему
одно. И, клянусь Сатаной, достигнув совершеннолетия, вы в этом убедитесь!
Возможно, братья никогда полностью не осознавали всю
силу холодной ненависти к ним, которую отец так хорошо скрывал, но они
прекрасно поняли, что последние слова умирающего были проклятием, в которое тот
вложил всю душу. Тогда каждый из близнецов начал испытывать невыразимый ужас
перед надвигающимся совершеннолетием, причём ни один из них не догадывался о
страхе брата. Пять лет спустя после того, как отец отбыл в неизвестное, при
этом всё же необъяснимо оставаясь рядом, наступило утро двадцать первого дня
рождения, который для братьев начался одним и тем же мучительным, потаённым
страхом. Этот страх, как и все прочие чувства, близнецы делили на двоих, не
упоминая его ни словом; днём им удалось отводить от себя ужас, но, когда над
старым домом опускались сумерки, паника начинала закрадываться в души молодых
мужчин. Немедленно потеряв остатки гордости, братья взмолились, чтобы их старый
друг – священник, который некогда их учил – посидел с ними до полуночи. Его
преподобие согласился на время позабыть о сне и оказать юношам услугу: странное
убеждение братьев, будто до исхода дня (то есть, до полуночи), проклятие
жестокого отца неким образом их настигнет, вызывало немалое любопытство
священника.
Когда празднование дня рождения закончилось и гости
разъехались, все трое уселись в библиотеке. Обычно там бывал отец, но с тех пор
комнату почти не использовали. Священник мистер Кёртис, крепкий мужчина
пятидесяти пяти лет, твёрдо верил в реальность духов и сверхъестественных сил,
как добрых, так и злых. Поэтому ради самих близнецов он делал вид, будто их
одержимость не вызывает в нём ничего, кроме доброжелательного скептицизма:
- Я совершенно убеждён, что подобные вещи
строго-настрого запрещены! Все духи – в руках Бога, а злые – тем более!
Ответ Эдварда на это был удивителен:
- Даже если отец не придёт сам, он… пришлёт!..
- Все эти годы он готовился к настоящему дню, - вторил
ему Эрнест. – Мы оба уже давно это знаем, правда, Эдвард? Все эти странные
происшествия, сны, различные подлые и жуткие знаки, непрестанные приступы
беспричинного ужаса, участившиеся в последнее время…
- С недавних пор отец снова преследует нас с новыми
силами, - задрожал Эдвард, - и сегодня он нанесёт подлинный удар нашим жизням,
разумам или душам!
-
Сильные характеры действительно способны оставить по себе некие силы,
продолжающие их дело… - осторожно заметил мистер Кёртис.
-
Мы чувствуем совершенно то же самое! – ответили
близнецы почти одновременно. – Пусть до сих пор ничего толком не случилось, и с
тех пор прошло немало лет…
Так братья говорили о происходящем – с глубочайшей убеждённостью
в его правдивости. Их слова пробудили в мистере Кёртисе чувство долга, и он
решился на эксперимент, не сомневаясь, что тот себя оправдает, и его старые
друзья будут исцелены. Семья об этом тем временем ничего не знала – братья и
священник действовали в тайне.
Библиотека была самой тихой комнатой в доме –
окна-эркеры, закрытые ставнями, толстые ковры, тяжёлые двери. Вдоль стен висели
сплошные полки с книгами, и в просторном открытом кирпичном камине ревел огонь
– стояла осень, и ночь была холодной. Вокруг камина и собрались все трое:
священник негромко читал из Книги Иова, Эдвард и Эрнест, одетые в смокинги,
сидели в глубоких кожаных креслах и слушали. Братья походили на студентов, что
вот-вот окончат Кембридж, которыми, собственно, и являлись, их бледные лица
были одинаковыми, как две капли воды, и резко выделялись на фоне тёмных волос.
Позади священника стояла лампа под абажуром, остальная же комната скрывалась в
тени. Голос мистера Кёртиса звучал ровно, даже монотонно, и всё же его
пронизывало скрытое волнение; глаза священника едва отрывались от страниц, но
замечали каждое движение сидевших напротив близнецов, каждую перемену выражения
на их лицах. Мистер Кёртис стремился навеять скуку и в то же время ничего не
пропустить: если что-либо произойдёт, он должен видеть всё с самого начала.
Словом, главной целью священника было не позволить застать себя врасплох. Посреди
такого фальшивого спокойствия шли минуты; одиннадцать часов миновало, и
стремительно приближалась полночь.
В рассказах мистера Кёртиса об этом происшествии,
внушающем ужас и отчаяние, есть нечто оригинальное, а именно: всё, что
произошло, началось без какого-либо предупреждения или вступления. Никаких
жутких предчувствий, загадочных сквозняков, погасшего огня или света,
открывшихся окон, стуков по мебели – чёрная паутина ужаса опутала их безо
всяких предисловий.
На протяжении немалого времени священник читал вслух,
а один из близнецов (как правило, Эрнест) иногда подавал реплики,
свидетельствуя тем самым, что ужас покидал братьев. Приближалась полночь, но
ничего не происходило, и близнецы обретали спокойствие: Эдварда даже начал
клевать носом и за несколько минут до полуночи уснул. Эрнест зевнул, потянулся
в кресле и во время возникшей паузы произнёс:
- Благодаря вашему хорошему влиянию ничего не
произойдёт. Дурацкие предрассудки! Какими же мы ослами были, правда, сэр? –
теперь он даже мог смеяться!
Опустив Библию, Кёртис строго глянул на юношу из-под
лампы. В тот же самый миг, прежде чем Эрнест закончил говорить, произошла
жуткая перемена, настолько внезапная, что, невзирая на все его усилия, застала
священника совершенно врасплох, не давая времени на раздумья. По его
собственным словам, на тихую библиотеку опустилась абсолютная, глухая тишина,
по сравнению с которой предшествующая ей тишина показалась шумом. Из этого
всепоглощающего безмолвия в пространстве позади вырос Лазутчик - живой,
гнусный, бесшумный, неподвижный, ужасный. Казалось, будто внезапно на всех
парах, на всей скорости заработал некая возникшая из ниоткуда машина –
великанская, но такая тонкая и стремительная, что её невозможно было как-либо
описать. «Как будто все механизмы корабля «Мавритания» сжались до размеров
ореха, не потеряв, однако, ни грана своей чудовищной мощи», - говорил позже
священник.
- …правда? – повторил Эрнест, смеясь. Кёртис ничего не
сказал – истинный ответ прозвучал в его сердце: «Всё уже произошло. Ваши худшие
страхи сбылись».
Однако, к великому удивлению священника, Эрнест
по-прежнему ничего не замечал!
- Смотрите, Эдди спит, как ангел! Боюсь, вы скучно
читаете, сэр! – заметил Эрнест и снова засмеялся, весело и глупо. Но теперь его
смех казался Кёртису неприятным: священник понимал, что старший брат либо
притворялся, что спит… либо причина сна была неестественной.
Эрнест продолжал беззаботно произносить несущественные
слова, а чудовищный механизм продолжал перемалывать и его, и спящего брата,
умалив всю свою мощь до незаметного воздействия, тонкого, как Подсознание, и
лёгкого, как Мысль. Лазутчик исказил всё, даже обстановку комнаты: каждый
предмет претерпел невероятное преображение, сбросив обычное обличье и внезапно
обнажив крошечное отвратительное сердце тьмы. Какая потрясающая и гнусная
метаморфоза – все книги, кресла, картины отринули привлекательный облик, с
беззвучной насмешкой обнажая свою потайную душу, чёрную и гнилую! Такими
словами Кёртис пытался изложить то, что видел… А Эрнест зевал, дурачился,
беззаботно беседовал и по-прежнему ничего не замечал!
Всё вышеописанное произошло за десять секунд или
меньше. Затем священнику, будто удар молнии, пришли на память зловещие слова,
неоднократно повторённые Эдвардом:
- Даже если отец не придёт сам, он… пришлёт!..
Теперь Кёртис понял: отец сделал и то, и другое – и
«прислал», и пришёл сам. Освободившись от уз безумия, которыми его связывало
тело, но не от застарелой и неутолимой ненависти, жестокий разум отца теперь
руководил незримой и отвратительной атакой. В комнате не было ни малейшего
звука или движения, однако её до краёв переполнял ужас, от которого, как позже
говорил Кёртис, «даже кожа слезала со спины» - а Эдвард спал, и Эрнест ничего
не замечал! Душой священника владело желание спасти или оказать помощь, но,
понимая, что он – один против Легиона, Кёртис лишь изливал это желание в
бессловесную молитву Божеству. И тут прозвучало хрипение часов, предшествующее
звону.
- Вот видите – всё образовалось! –воскликнул Эрнест,
но голос его почему-то стал слабее, глуше. – Уже полночь – и ничего не
произошло! Говорил же я, это всё сказки! – его голос становился всё тише и
тише. – Пойду, принесу из вестибюля виски и содовой.
По его манере держать себя было видно, что Эрнест
испытывал облегчение, однако в юноше произошла крупная перемена, проявлявшаяся
во всём: голосе, движениях, жестах, даже шагах по толстому ковру. Теперь Эрнест
казался менее настоящим и живым – он неким образом уменьшился, речь потеряла
свой тембр и характер, внешность стала хуже: он если и не усох, то потерял
важную часть себя, понёс страшное, неизлечимое увечье.
Часы
продолжали хрипеть, цепь неспешно поднялась, и наконец раздался первый удар из
двенадцати.
-
Я ухожу, - послышалась у двери слабая усмешка Эрнеста. – Как по мне, тоска тут
смертная… - с этими словами он скрылся в вестибюле, а Силы,
могучие шестерёнки которых вращались в комнате, последовали за ним, и почти в
тот же миг проснулся Эдвард. Но на его губах был неописуемый крик боли и
страдания:
- О, какая боль! Оставь меня, я не выдержу! Я
разрываюсь…
Священник вскочил на ноги, и в тот же миг всё снова стало,
как было, комната вернулась в прежний облик, и ужас улетучился. Кёртис не мог
ничего ни сделать, ни сказать – ему нечего было исправлять, защищать или
атаковать.
- Как же я хорошо вздремнул! Сил как будто в два раза
больше, клянусь богами! Вы, сэр, должно быть, меня убаюкали!.. – заговорил
Эдвард голосом, звучным и глубоким, как никогда. Живым и бодрым шагом он
пересёк комнату и рассеянно спросил, словно с трудом припоминая имя: - Кстати,
а где… э-э… Эрни?
По лицу Эдварда пробежала тень, будто былое
воспоминание, и исчезла, уступив совершенному безразличию, тогда как раньше
одного слова или движения близнеца было достаточно, чтобы пробудить заботу и
любовь.
- Наверно, он покинул нас. То есть, я хотел сказать,
пошёл спать!
Сердце Кёртиса будто застряло в горле. Он стоял, как
столб, и смотрел на Эдварда охваченный убеждённостью, которую с тех пор так и
не смог толком описать; однако священник был положительно уверен, что юноша
изменился внутри, как будто к его личности что-то добавилось. Хватало одного
взгляда, чтобы понять: Эдвард увеличился разумом, духом и душой; его существо
приросло чем-то, что юноша до сих пор знал только извне либо с помощью
волшебного сочувствия и любви. Сам Эдвард ничего не замечал, ведь теперь это
что-то стало им самим, однако священник всё видел и, испытывая необъяснимый ужас,
отшатнулся. Кёртиса охватило инстинктивное побуждение нанести Эдварду удар
здесь и сейчас – глубинные психологические мотивы этого были священнику неясны,
как и причины отчаяния и отвращения, охвативших его душу. Однако побуждение
прошло, а остаток самообладания устремился в ноги Кёртиса, когда из вестибюля
раздался едва слышный жалобный звук. Священник пустился в бег. Эдвард самым
неторопливым шагом следовал за ним.
Эрнеста (или то, что от него осталось) они обнаружили
за столом в вестибюле: он плакал, сам не зная от чего. Его лицо потемнело,
челюсть отвисла, он пускал слюну, с лица исчез даже намёк на ум или дух.
Несколько недель существование Эрнеста, лишённого всех
жизненных сил, продолжалось исключительно по инерции, причём он не проявлял
каких-либо признаков духовной или умственной жизни, пока наконец несчастное
тело, лишённое всякого руководства, не прекратило свои мучения.
И
хуже всего (во всяком случае, по мнению опечаленной семьи) было то, что Эдвард все эти недели демонстрировал совершенное, жестокое равнодушие,
едва утруждаясь хотя бы навестить брата. Он, кажется мне, только раз назвал его
по имени, и даже тогда сказал только: «Эрни? О, Эрни гораздо лучше там, где он
сейчас!»
(с) Александра Голикова, перевод 2019
Комментариев нет:
Отправить комментарий