Лорд Дансени
Герилья
Guerrilla
A
Novel
By Lord Dunsany
Copyright,
1944, by Lord Edward Dunsany
Предисловие
Человек,
который рассказал эту историю, появился в Лондоне после многих испытаний, о
которых он предпочитал молчать. Он был полон надежд, надежд столь сильных, что
он находился в каком-то ореоле счастья и уж точно излучал энергию. Он
приходился дядей тому юноше, которому в основном посвящен нижеследующий
рассказ. И сама история немного напоминает рассказчика: в ней нет деталей,
очень мало имен и географических названий, нет даже наименования страны. Он
отчего-то привык редко называть имена - возможно, это связано с убеждением, что
немецкие уши повсюду, даже в Лондоне.
Но
имена, названия и детали не так уж и важны. И я не вполне уверен, что эта жестокая
история о краткой вспышке ярости в суровые годы найдет своих читателей в
спокойные дни, которые наступят после войны. Но все-таки я должен со всей возможной точностью воспроизвести
этот рассказ, выражающий надежду, отвагу и силу духа.
I
Армия
сдалась, немцы перешли через горы; и то, что всегда именовалось Землей, как
будто не было в окружающем мире никаких других стран, стало теперь еще одной
частичкой германской добычи. Для людей, привычных к верховой езде, немцы
продвигались с невероятной скоростью; людям, которые никогда не говорили о
расстояниях, только о времени, необходимом, чтобы преодолеть путь от одного
места до другого, их темп казался невозможным. В первый день их колокольчики
звенели в маленькой столице, разнося весть о восхитительной победе одной из
дивизий. На следующий день немцы уже маршировали по главной улице.
Озадаченные
граждане неспешно передвигались по центральной площади; и когда мужчина
поднялся на мостки, на которых вечерами обыкновенно подавался чай, и начал
произносить речь, - тут же собралась толпа. После нескольких вежливых фраз и
немногочисленных похвал аудитории он начал рассуждать о положении дел. Как он
объяснил, Англия начала войну, напав на Польшу. Немцам пришлось защитить там
свои интересы; и пытаясь обосновать свои притязания, они вынуждены оккупировать
еще несколько стран - вынужденная, но, вне всякого сомнения, временная мера.
Этим государствам немецкое вмешательство пойдет только во благо, ведь в
противном случае их подчинили бы себе англичане. К этому сводилась вся судьба
Земли. Гитлер провозгласил себя Защитником Земли, и если ему будут
повиноваться, как должно, эту защиту обретут все и каждый, и Земля получит
преимущества величайшей из возможных культур. Ее совершенство доступно лишь тем
народностям, которые присоединятся к новому европейскому порядку, устроенному
Адольфом Гитлером. Сопротивление будет
жесточайшим образом наказано, да и вообще совершенно бесполезно, потому что
лишено поддержки тяжелой артиллерии. А на ровной земле никто не сможет
противостоять огромным немецким танкам. Каждый, кто уйдет в горы, будет
глупцом, потому что немецкие аэропланы, многие сотни и тысячи, так же легко
пролетят над горами, как немецкие танки пройдут по равнинам. Армия сдалась, и
теперь обязанность всех гражданских лиц - сохранять порядок и вести себя тихо.
Немцы желают всем добра... После этого оратор предложил всем провозгласить
троекратное приветствие в честь Адольфа Гитлера. Он дождался отклика от
немногих слушателей; большинство сохраняло молчание. Трое мужчин, которые не
выразили должного уважения, были уведены немецкими полицаями и немедленно
расстреляны.
Звук
залпа из ближайшей рощицы, в которой состоялся расстрел, донесся, как и
предполагалось, до центральной площади. Но вместо того эффекта, который
планировали немцы, он произвел сразу два. Одно из впечатлений было рассчитано
немцами - и это был страх. Но впечатление, произведенное на большую часть
толпы, осталось для немцев загадкой.
Это
был не протест; никто на площади не носил оружия. Толпа быстро отхлынула от оратора
и медленно отступила с площади. В толпе был и Сребниц, племянник того старика,
который рассказал мне в Лондоне эту историю. Сребниц только что закончил школу
и еще не приступил к занятиям в университете. Он должен был отправиться на
первый курс через две недели. Он уходил мрачным, как будто в нем боролись два
впечатления, упомянутые выше. Он вернулся домой, туда, где жил с отцом и
матерью, на улицу, находившуюся неподалеку от площади. Он вошел в комнату, где
сидели его родители. Его мать обернулась, как только он вошел в дом, но ничего
не сказала. Его отец даже не поднял головы. Наконец Сребниц заговорил.
-
Неужели Земле конец? - сказал он.
Его
отец мрачно улыбнулся.
-
Это невозможно, - произнес он.
-
О, нет, - таков был ответ матери Сребница.
- Почему невозможно? - спросил юноша.
-
После трех тысяч лет свободы, - ответил ему отец, - ее нельзя лишиться.
-
Но почему нельзя? - спросил сын.
-
Ты не знаешь, что такое три тысячи лет, - ответил его отец. - За это время
свобода становится чем-то осязаемым, как камень в основании горы, ее нельзя
оторвать от земли, она не сможет просто исчезнуть.
-
Но у нас нет оружия, - заметил сын.
Его
отец вздохнул и опустил плечи, но от своего мнения не отказался. Мать ничего не
сказала, но согласилась с мужем, втайне надеясь, что сын тоже убедится в
правоте отца. Но сын только повторил все аргументы о самолетах и танках,
которые использовал человек, говоривший на площади - хотя этого человека он
возненавидел. И отец ничего не мог возразить против этих аргументов, поскольку танки
и самолеты были для него чем-то новым, по крайней мере - чем-то новым для его
рассудка. Он слышал об этом уже больше двадцати лет, но не слишком задумывался
над услышанным. Глубоко в его сознании оставалась старая мысль о Земле и трех
тысячах лет ее истории. Он чувствовал, что аэропланы появляются и исчезают,
подобно всем прочим изобретениям, проходившим испытание временем, а Земля
останется навек. Но он мог только повторять, что Земля пребудет вечно, и не мог
сказать ничего такого, что помогло бы Сребницу ответ на вопрос, как они могут
помочь Земле. У Сребница было помповое ружье, которое вот уже пять лет он
считал своим главным сокровищем. Он нередко отправлялся с ним в горы,
окружавшие город, и иногда, очень редко, приносил подстреленного кролика.
-
У меня есть помповое ружье, - произнес он.
Но
его отец только улыбнулся. «Почему?» - подумал юноша. Улыбка показалась ему
обидной. Отец не смог подсказать ему никаких реальных действий, не назвал ни
одной вещи, которая оказалась бы полезной. И когда он обнаружил хоть что-то,
пусть ничтожное, но зато реальное, его находку встретили с иронией. Он чуть не
вышел из себя, собираясь защищать себя и свое духовое ружье, но он увидел, как
печально выражение лица матери. И дело родной страны показалось ему столь безнадежным,
что он мрачно вышел из гостиной и поднялся к себе в комнату. Самый воздух,
казалось, полнился событиями, каждый звук казался намагнетизированным. Он
услышал, как удар бронзового дверного молоточка разнесся эхом по дому, это
ничтожное происшествие изменило его настроение, как камешек может изменить
ровный лик пруда. И настроение изменилось к лучшему, поскольку он пребывал в
самом что ни на есть упадочном расположении, и всякое изменение казалось
счастьем. Он спустился по лестнице со скоростью человека, ожидающего
посетителя, хотя никого и ничего не ждал. Однако, отворив дверь, он увидел
своего друга Грегора, молодого человека, который учился с ним в школе и перешел
в университет год назад. Сребниц увидел Грегора, увидел привлекательное лицо
южного типа, темные волосы и пылающие глаза, и сразу же обнаружил, что
выражение отчаяния, которое появилось теперь почти на всех лицах, не коснулось
лица Грегора. Мимо прошли две женщины, у обеих на глазах сверкали слезы, но
глаза Грегора сияли, как сияли они всегда, когда он беседовал со Сребницем, и Сребниц
воспрянул духом. Казалось, луч надежды блеснул там, где недавно не было ничего,
свет засиял в кромешной тьме. Возможно, настроение Сребница переменялось
слишком быстро, но в те времена колебания были свойственны всем.
-
Что ты собираешься делать? - спросил Грегор.
Делать?
Казалось, сделать ничего нельзя. Но и сам вопрос уже потряс Сребница. Грегор,
судя по всему, полагал, будто можно что-то сделать. Сребниц преклонялся перед
Грегором, как мальчик поклоняется старшему юноше, избранному среди других
старших и отмеченному чем-то выдающимся. Все старшие по возрасту молодые люди
кажутся младшим чудесными: полгода разницы в возрасте создают феномен
подлинного, в чем-то загадочного различия, которое куда реже встречается у
взрослых людей. К этим нескольким месяцам разницы следовало добавить
уникальность самого Грегора, выделявшегося среди сверстников. По крайней мере,
так казалось Сребницу. Окружающие люди чаще всего не подозревают, какими
величественными кажутся молодые люди 18-19 лет тем, которым только исполнилось
17. Иногда такой юноша оправдывает ожидания и поражает весь мир точно так же,
как он поражал знавших его мальчиков. Но гораздо чаще перемена жизненных
обстоятельств или характера, а вернее - того и другого вместе, приводит к тому,
что в свете прошедших лет достоинства юноши угасают. И никто уже не подумает,
что этот ничем не примечательный мужчина когда-то удостаивался от младших
сверстников таких почестей, будучи всего лишь капитаном футбольной команды.
Однако
Грегор производил впечатление не успехами в футболе - игре, которая была для
мальчишек баловством, а не спортом, и которая не считалась национальным
спортивным увлечением. Сребниц преклонялся перед Грегором не потому, что
преуспел в атлетических состязаниях. его превосходство выражалось в невероятной
остроте ума, который был устремлен к поэтическим шедеврам, как мотылек устремляется к сердцевине цветка. Именно этим
и занимались мотыльки каждый вечер в то лето, когда пришли немцы.
В
беседах с Грегором Сребниц открывал совершенно новые миры. Он был для Сребница
всем, как Чапмен для Китса. Он цитировал Сребницу не только Байрона, о котором Сребниц
уже слышал, но рассказывал, что существуют в мире за пределами Земли и другие
поэты. Он потряс Сребница строками Кольриджа. Он пересказал другу историю
Кубла-хана, немного резко переведя ее на родной язык. Сам Грегор не слишком
хорошо знал английский, и его рассказ был только прозаическим, но искренний
энтузиазм усилил очарование. Самые яркие его фрагменты остались в памяти Сребница
и сияли там, подобно редким цветам, семена которых доставлены из далекой
страны.
-
И были там древнейшие голоса, - возгласил Грегор, - которые пророчили войну.
Таково
было одно из воспоминаний об этой странной темной картине. И это воспоминание
навеки сохранилось в памяти Сребница.
В
другом фрагменте речь шла о поющей девушке. "Она пела о Маунт-Абора",
говорил Грегор, и глаза его сияли. Если б Сребниц приблизительно знал, где
находится эта вершина, впечатления его, да и само воспоминание об этом эпизоде,
оказались бы не столь значительными; сады и леса новой и полной чудес земли
проникли в его память; эти образы заполнили хранилище его разума, и остались
среди фактов и иллюзий, которые представали перед ним, стоило только закрыть
глаза. И в этих садах всегда была поющая девушка, а вдалеке, над лесами,
поднимался серый силуэт, смутно различимый в бледных небесах – то был пик
Маунт-Абора. На карте он оставался всего лишь горой. На карте была всего лишь
гора. И если бы Сребниц увидел ее собственными глазами, то она осталась бы
горой, материальной, вовсе не волшебной. Но Кольридж поведал о ней, и перевод
сохранил его видение, и когда Грегор вновь оживил этот образ, то он предстал в
чудесном обличье, как подобает образу, запечатленному в песне. И абиссинская
девушка приблизила этот образ, она позвала – и голос ее, достигший другого края
мира, таил такую силу, которая осталась недоступна Магомету.
И
вот Грегор спрашивал, что Сребниц собирается делать, как будто еще возможен был
свободный выбор, как будто свобода еще не покинула их Землю. Что же можно сделать?
-
А что ты намерен делать? - спросил Сребниц
-
Я ухожу в горы, - сказал Грегор.
Когда
мальчики вошли в дом, снаружи донесся звук марширующей колонны. По пути в
комнату Сребница Грегор объяснил, что там собирается армия, которой руководит
Хлака, ветеран былой войны. Он уже отправился в горы и скрылся там, когда немцы
вошли в столицу, а его последователи присоединяются к вождю поодиночке.
Поначалу Сребниц слушал, и огонь надежды загорался в его сердце, но этот огонь
словно бы тушили доводы того предателя на площади: у них нет ни винтовок, ни
тяжелых орудий. И свет медленно угасал в глазах Сребница, пока он ходил по
комнате от окна к двери.
-
У нас нет оружия, - произнес Сребниц.
-
Там его очень много, - ответил Грегор, указывая за пределы города.
Звуки
марша раздавались все ближе: это батальон немецкой пехоты двигался по улице.
Грегор открыл окно, махнул солдатам платком и, когда они подошли поближен,
прокричал: "Зиг хайль".
-
Что это значит? - спросил Сребниц, озадаченный и мрачный.
-
Я не знаю, - ответил Грегор, - но это обычно кричат немцы.
-
Зачем ты это сделал? - спросил Сребниц.
-
Потому что я хочу получить одно из их ружей, - откликнулся Грегор.
Сребниц
с удивлением смотрел в лицо старшему другу, и не видел на этом лице ничего,
кроме мрачной решимости. Удивление Сребница никак не повлияло на Грегора, и его
решимость осталась неизменной. И тогда Сребниц понял, что у Грегора есть план и
что они могут кое-что предпринять.
Грегор снова подошел к окну, высунулся наружу, размахивая платком, и еще
раз прокричал "Зиг хайль". От окна он отошел нескоро.
-
Каждый человек, который принесет автомат, - сказал он, - будет принят в армию
Хлаки.
-
Один из их автоматов? - спросил Сребниц.
- Один из... - повторил Грегор.
Грегор
еще раз выглянул из окна и проводил взглядом немецкий батальон. Он больше не
размахивал платком, теперь на его лице появилось своершенно иное выражение.
Потом он закрыл окно и обернулся к Сребницу.
-
И следует принести несколько магазинов, если возможно, - продолжил он. -
Автоматы без магазинов с патронами ничего не стоят.
-
И ты в самом деле уходишь? - спросил Сребниц.
-
Я ухожу ночью, - ответил Грегор.
-
Как замечательно! - воскликнул Сребниц.
-
Вовсе нет, - возразил Грегор. - На самом деле это ужасно. Когда я уйду туда,
здесь будут брать заложников и убивать людей.
-
Они убьют ни в чем неповинных людей? - задохнулся Сребниц.
-
Я не знаю, что значит "неповинных людей", - сказал Грегор. - Они
будут убивать людей, которые ничего не сделали, потому что я исполню свой долг.
Это самое ужасное. Выйдет так, как будто я вонзаю свой нож прямо им в сердца.
Но наши люди должны быть свободны. Или мертвы. Люди умирали три тысячи лет. Но
те, которые оставались в живых, были свободны.
И мы будем свободны.
Сребниц
неотрывно смотрел на него, и надежда поселилась в его мечтах; точно так же
Грегор некогда принес в его мечты Маунт-Абора.
Грегор продолжил:
-
Говори "Хайль Гитлер", куда бы ты ни пошел. Маленькому уроду это
нравится, а его рабы этого требуют. повторяй это, с кем бы ты ни разговаривал, и
заканчивай этими словами любой разговор. Я махнул им из твоего окна и прокричал
одно из их любимых словечек, так что они не придут сюда, когда в первый раз
будут расстреливать людей. Но когда-нибудь они сюда явятся, и лучше бы принять
смерть не здесь, а в горах. Они убьют твоих родителей, когда придут сюда.
Сребниц
замер.
-
Они не сделают этого! - выкрикнул он.
Грегор
встал перед Сребницем, обратив лицо к другу.
-
Тебе нужно понять немцев, - произнес он. - Освободись от предрассудков. Если они - обычные
безобидные люди, ты не захочешь убивать их, по крайней мере таким способом, как
мы собираемся это делать. Ты должен понять, что они собой представляют, прежде
чем решишь, как к ним относиться. Ты не станешь стрелять соседских собак; ты
стреляешь лис. Пойми, кто они, ради себя самого; и только тогда ты решишь, что
тебе делать. Когда будешь готов, отправляйся в горы.
Горы
были совсем не далеко от города: юноши могли явственно видеть их вершины в
окне, а иногда удавалось рассмотреть там движущиеся точки - диких овец; больше
никто в горах не жил.
-
Я готов, - заявил Сребниц.
-
Нет, - возразил Грегор. - Ты поверил моим словам, и это очень хорошо. Но
подожди, пока не поймешь все сам. Тогда ты будешь сражаться гораздо лучше. Ты
будешь сражаться так, как следует сражаться. Это ведь, знаешь ли, не война. Ни
сражений, ни медалей, ни стратегии. Это гверилья. Это убийство, и мы убиваем
диких зверей. Так действуют мясники в городе, так действуют охотники в горах.
И
тут пораженный Сребниц понял, что Грегор уже уходит. Он уставился на друга.
Грегор не сказал ни слова о том, что теперь надо делать, и он смотрел на
Грегора, ожидая хоть каких-нибудь инструкций. Надеясь хотя бы узнать, что
предпринять в первую очередь, он выпалил:
-
Но как я добуду автомат?
-
У тебя есть нож? - спросил Грегор.
-
Да, ответил Сребниц.
И
когда Сребниц произнес это, лицо Грегора озарилось самой очаровательной
улыбкой, которая оставалась неизменной, когда он шел по комнате, и все еще
сияла, когда он выходил за дверь, обратив лицо к Сребницу.
II
Сребниц
спустился в комнату, где сидели его родители, переполненный новыми надеждами.
"В горах собирается армия, - произнес он. - Она освободит Землю".
Получасом
раньше его отец говорил, что надежда еще есть, а у него тогда надежды не было.
Теперь он говорил отцу то же самое, как будто это стало великой новостью.
Конечно, они не могли прийти к согласию: старый человек не собирался молча
сидеть за столом и выслушивать нотации от сына, особенно по тому вопросу, в котором
судьей недавно выступал он сам.
-
Кто тебе это сказал? - спросил его отец. И когда мальчик ответил, что это был
великолепный Грегор, он тотчас же обнаружил, что мнение Грегора ничего не
значит для отца, и что отец не верит ни в какую армию. Тогда он упомянул имя
Хлаки, и это произвело на отца впечатление. Но где находился Хлака? Как можно
связаться с ним? В этот миг Сребницу припомнились ужасные слова Грегора, что
немцы расстреляют отца и мать. Сребниц не верил словам; и как раз это Грегор
имел в виду, когда говорил, что он еще не готов уйти в горы. Сребниц не поверил
Грегору, и все-таки воспоминание об услышанном заставило его содргонуться. одна
только мысль об этом была слишком ужасна, пусть даже все это и неправда. Их
беседу прервал стук в дверь, который удивительным образом отличался от стука
Грегора. Этот стук был таким резким и яростным, что Грегор поспешил отворить
дверь. За ней стоял прусский майор.
-
Хайль гитлер, - произнес Сребниц.
- Хайль Гитлер, - ответил майор.
Да,
все было правдой; именно так они и говорят.
-Шпрехен
зы дейч? - произнес майор.
-
Найн, - ответил Сребниц. Слова, которые он только что произнес, оказались
единственными немецкими словами, ему известными. И тогда прусский офицер
заговорил с ним с несильным акцентом на родном Сребницу восточно-европейском
языке.
-
Я поселяюсь здесь, - произнес офицер.
-
Не желаете ли войти? - спросил Сребниц, поскольку он оставался вежливым, пусть
и разъяренным. Он проводил офицера в гостиную. Мать Сребница в ужасе вскочила с
кресла, но хозяин дома с места не сдвинулся. Этот человек не был его гостем, а
он принадлежал к роду свободных людей.
-
Я поселяюсь здесь, - сказал прусский офицер.
Старик
кивнул головой; он был бессилен остановить немца.
-
Мы пришли, чтобы защитить свои собственные границы от агрессии, - произнес
офицер, - и мы несем только благо вашей Земле.
Старый
человек слегка пошевелился, отодвигаясь подальше от немца.
-
Так обстоят дела повсюду, - заметил немец Сребницу. - Старики еще ничему не
научились, но все молодые - за Гитлера.
Сребниц
несколько мгновений молчал, а потом произнес: "Хайль Гитлер".
- Хайль Гитлер, - повторил немец.
Отец
Сребница слегка приподнял одну бровь; мать сидела молча.
-
Покажи офицеру свою спальню, - сказал отец. - Тебе придется спать здесь на
полу.
Сребниц
сделал так, как сказал ему отец. Немцу понравилась комната, а может, и
отношение Сребница, он почти что начал улыбаться. Он немного помолчал,
явственно размышляя, что может сделать для Сребница. Потом немец сказал:
-
Посоветуй отцу и матери изменить их отношение, пока еще есть время. А я теперь
отправлюсь за своими вещами.
С
этими словами он легко спустился по лестнице.
Офицер, думал Сребниц, офицер. У него
может не быть автомата. И он решил не терять времени.
Когда
Сребниц снова спустился вниз, отец спросил его:
- Зачем ты это говорил?
Его
странный мрачный голос показался Сребницу новым и незнакомым. Как будто говорил
судья. Как будто от имени множества живых и мертвых он вопрошал своего сына. И
сын ответил отцу теми самыми словами, которые сказал ему Грегор: "Это не
война, отец. Это гверилья".
И
его отец, кажется, в одно мгновение все понял. Он больше ничего не сказал, он
просто сидел, глядя на огонь и часто улыбаясь. Тут Сребниц вспомнил, что у него
в комнате есть нож, и он поднялся наверх, чтобы взять его, пока не вернулся
немец. Это был тонкий нож, больше восьми дюймов длиной, в чехле из красной
кожи. У людей в тех краях сохранился обычай хранить ножи заточенными так же
остро, как наши бритвы, и нож Сребница ничем не отличался от других ножей. Но
юноша вытащил нож и наточил его на маленьком камне, чтобы лишний раз убедиться,
а потом выправил лезвие, не дожидаясь, когда немец вернется в дом и его резкий
стук раздастся у дверей. Потом Сребниц убрал нож в чехол и спрятал его под
одеждой; и после этого он всегда носил нож на кожаном ремешке, прижимая к телу.
Он спустился вниз и заглянул в гостиную, прежде чем открыть дверь. Возможно,
его мать пыталась догадаться, зачем он поднимался наверх, а возможно, она
просто удивлялась.
-
Ты поднимался, чтобы подготовить комнату для офицера? - спросила она.
-
Да, - ответил Сребниц, - или для кого-то из них. Я собираюсь сделать это.
Он
приподнял рубаху и показал верхнюю часть рукояти ножа, выточенную из рога дикой
овцы и украшенную тонкими серебряными нитями. Его мать кивнула, но не сказала
ни слова. Его отец тоже все видел и ничего не сказал. Стук в дверь прозвучал
снова, он был более резким и продолжительным, и Сребниц бросился отворять.
-
Хайль Гитлер, - сказал Сребниц.
- Хайль Гитлер, - откликнулся офицер.
Да,
они не виделись чуть более пяти минут, и было ясно, что следует повторять все
это каждый раз.
С
немцем явился ординарец, который нес в обеих руках багаж. И никаких автоматов,
заметил Сребниц. Это значило, что ему придется добыть себе автомат где-то еще,
и он порадовался за своих родителей.
Потом
он вспомнил, что не принял в расчет предупреждение, которое этот человек сделал
его родителям.
Он
показал путь по лестнице, и предоставив офицеру подниматься наверх с ординарцем
и багажом, вернулся в гостиную. Он никак не мог подобрать слов, чтобы высказать
то, что он хотел. И он просто повторил слова немецкого офицера,
предупреждавшего родителей изменить их отношение, пока есть еще время. Но
старик только улыбнулся и слегка кивнул головой. Он сделал бы то же самое, если
б его пригласили играть в футбол. Он был слишком стар для таких перемен. Его
жена тоже слегка улыбнулась и вздохнула, и тут они услышали шаги майора,
спускавшегося по лестнице.
Часто
приходится слышать о типичном англичанине, типичном солдате, типичном автобусном
кондукторе, но редко приходится увидеть кого-то из таких типов. А когда с ними
встречаешься, они кажутся абсурдными; типичный человек - самая настоящая
карикатура. Но этот офицер был типичным прусским офицером: лицо его было
большим и красным, и на нем виднелось множество красных вен; тело его было
пухлым, хотя и не жирным, за исключением шеи; шея начиналась прямо от головы,
нигде не было ни единого выступа - только жир. Шея офицера была такой же
красной, как и его лицо, а усы офицера казались до крайности ухоженными; как
будто некий человек нанял нескольких садовников, чтобы высадить волосянки,
чертополохи или дикие лианы в саду в правильном порядке. Его усы были
темно-желтыми, глаза - синими, и в глазах виднелись те же самые красные вены,
что и на лице. При первом же взгляде на него на ум приходили дикари из племени
каннибалов, которые всю жизнь пили кровь; но таково было лишь первое
впечатление, которое сохранялось только на мгновение, ибо уже второй взгляд
показывал, что этот человек - отнюдь не дикарь, что его натаскивали день и ночь
с восьмилетнего возраста, и он так далеко отстоит от настоящего дикаря, как
дрессированная обезьяна, выступающая в цирке, отстоит от своих счастливых
братьев, все еще обитающих в лесах. Хотя он весь день отдавал приказы, он и
теперь совершал каждое движение так, словно дрессировщик стоял у него за спиной
и хлыст дрессировщика висел у него над головой.
Ужин
был почти готов и, когда немец заметил приготовления хозяйки, цвет вен в его
глазах стал ярче и алее. Пока в стране не испытывали недостатка в пище. Сребница
не было в комнате, когда все остальные уселись ужинать. Он вышел, чтобы забрать
сколько возможно вещей из своей комнаты и сложить их в углу, в котором ему
предстояло спать. Он отсутствовал не более трех минут, а потом возвратился со
своим узлом; и ссора уже произошла. Старая леди произнесла молитву, прежде чем
усесться ужинать, и немец согласился на это, но добавил имя Гитлера. Но не его
имя стало причиной ссоры; оно только вызвало дополнительное раздражение: подлинной
причиной ссоры стало то, чье имя следовало произнести первым - имя Бога или имя
Гитлера. Все они сидели в полной тишине, когда вернулся Сребниц; и он сразу
заметил, что произошла ссора, и испугался за жизнь родителей. Этот страх
пробудили по-прежнему слова Грегора, ибо сам Сребниц еще не познакомился с
немцами. Ужин прошел в молчании. Отец Сребница молча подал немецкому офицеру
пиво. После этого немец расслабился. Он расслабился, как тяжелый трактор,
который перевалил вершину холма; его движения стали более мягкими, менее
пугающими. Наконец он улыбнулся, как могут улыбаться тяжеловозы, когда их духи
беседуют между собой по ночам, если нет поблизости людей. "В конце
концов", покровительственно заметил он матери Сребница, "что мы знаем
об этих величественных гениях? Мы можем только повиноваться их воле".
Он
все равно не получил ответа.
-
Презабавные люди, - произнес он громко, но по-немецки, чтобы не дать им повода
для раздражения.
Сребниц
считал каждую минуту в надежде, что этот вечер закончится раньше, чем его
родители скажут прусскому офицеру нечто непростительное, если уж они до сих пор
этого не сделали. Как только в комнате начало темнеть, он улегся на свою
одежду, сваленную в углу, хотя немец все еще сидел за столом. Каким-то образом
это движение произвело больший эффект, чем он надеялся. Вечер подошел к концу,
немец поднялся наверх, а отец и мать Сребница вскоре отправились к себе в
спальню. Звуки, которые доносились с улицы, вскоре переменились: там звучало
больше шагов и меньше голосов. Иногда Сребниц слышал далекие выстрелы. Сам
уровень звука был иным, голос города стал каким-то незнакомым. Поскольку
голоса, к которым прислушивался юноша, не произносили слов и поскольку эхот тех
далеких звуков, которые доносились до него, ничего не говорило разуму, Сребниц
слущал все более внимательно, призывая воображение на помощь ушам, он долго лежал, бодрствуя, посреди
горестного города. Неожиданно ночью голос города изменился вновь, и изменился
так резко, что Сребниц проснулся. Что говорилось на сей раз? Он все еще не мог
понять. Но в голосе были опасность, был страх...
Пруссак
на следующее утро ушел из дома, не позавтракав.
-
Мама, - сказал Сребниту, когда семья уселась за стол, - ты едва не поругалась с
ним вчера вечером. Пожалуйста, не надо. Он простил тебя. Но если он не простит,
то, как говорит Грегор...
-
Он оскорбил Господа, - сказала ему мать.
-
Что он сказал? - спросил Сребниц, думая, что ему, возможно, удастся подыскать
какое-то объяснение.
-
Он сказал, что Господь не был европейцем, - последовал ответ.
-
А Он был? - уточнил Сребниц.
-
Дело не в этом, - ответила мать. - Но он явно настаивал, что он сам как раз
европеец и, что гораздо лучше, пруссак".
-
А он и есть пруссак, - заметил Сребниц.
-
И потому он выше Господа, - продолжила мать.
- Он шутил, - сказал юноша.
-
Мы так не шутим.
-
Нет, - сказал Сребниц. - Но не будь к нему слишком сурова, если он не может
относиться ко всему так, как относимся мы. Ведь Грегор говорит...
-
И что говорит Грегор? - переспросила мать, всячески показывая, что она не желает
получать указания от Грегора.
-
Грегор говорит, - тут слова Грегора показались ему абсурдными, и Сребниц не
сумел заставить себя их повторить. - Что ж, он будет голоден, когда вернется, -
зметил он. - Давай приготовим ему хороший завтрак. Мы должны обеспечить ему все
удобства, пока он здесь живет. Возможно, они скоро уберутся.
-
Возможно, - повторила мать.
Немец
скоро вернулся. Сребниц подумал, что первое впечатление оказалось не вполне
верным. Лицо немца было не красным, а ярко-ярко красным. Он ворвался в комнату
и произнес речь. Он говорил, рассуждая так, будто обращался к огромной
аудитории, что люди этой Земли - самые настоящие дикари.
-
Мы пришли в эту страну ради ее же блага, - кричал он, - и ради того, чтобы
защитить ее от Англии. И какой благодарности мы дождались взамен? Что мы
получили?. - Он выдержал паузу, а потом закричал еще громче: - Что мы получили?
Тогда
Сребниц понял, какого ответа от них ждут, и произнес:
-
Мы не знаем.
-
Вы не знаете, - повторил немец. - Нет, потому что это просто невероятно! Ваши
проклятые люди убили немецкого рядового.
-
Это невероятно, - сказал Сребниц.
Это
было просто дежурное выражение. Но его мать не сказал ничего. Пруссак посмотрел
на нее, дожидаясь ответа. Но она все равно молчала.
-
Очень хорошо, - выпалил он и выскочил из дома.
-
Все правильно, - сказал Сребниц, когда офицер ушел. - Я боялся, что ты скажешь
что-нибудь, что может его разозлить. Нам следует вести себя потише, когда он в
таком настроении. Через день-другой это пройдет.
В
этот момент его отец пришел завтракать: он был наверху и занимался постелью
немца. Он слышал выстрелы и знал, что произошло. Он ничего не сказал, когда
вошел, но его лицо было скрыто, словно древним национальным одеянием, маской
отрешенности.
-
Грегор убил солдата, - сказао Сребниц.
И
старик кивнул. Он уселся за стол и, казалось, чего-то ждал. В это время
вернулся майор с тремя вооруженными солдатами. Он вошел в столовую, и солдаты
следовали за ним. В руке пруссака был лист бумаги, и прямо с порога офицер
начал кричать. Содержание его воплей сводилось к тому, что жизни арийцев
священны, что люди Германии, самые культурные в мире, знали это всегда, но
существуют низшие расы, которым сия истина неизвестна. По отношению к этим
расам немцы должны вести себя как родители и задавать им простейшие уроки;
родители должны быть суровы, пока уроки не выучены. Когда эти прекрасные уроки
усвоят, все в мире будут счастливы; а до тех пор будут приниматься суровые
меры. Пятьдесят человек будут расстреляны в ответ на убийство солдата.
Поведение его хозяина было правильным: этого человека он с удовольствием
избавит от ужасной участи. Юный Сребниц, подобно другим молодым людям во всем
мире, научится любить Гитлера, если еще не научился. А поведение его матери было неправильным.
Он
повернулся на одном каблуке и ровным шагом вышел из дома, солдаты увели старую
женщину. Ее муж последовал за ними. Сребниц тоже пошел к двери. На одно
мгновение все три солдата обернулись к нему спиной. Он смотрел на их большие
штыки так внимательно, как не смотрел ни на что и никогда. Потом один из солдат
полуобернулся, и Сребниц, казалось, передумал. Он тогда еще не понимал, что
больше не увидит никого из родителей. Он еще не до конца поверил Грегору.
Его
мать расстреляли в тот же день. Отец потребовал, чтобы ему позволили встать
вместе с ней у стены; немцы рассмеялись и пристрелили его тоже.
Тем
вечером Сребниц услышал, что произошло, и отчаяние прошедшего дня полностью
позабылось; в его сердце не было даже ярости, не было страха, не было никаких
эмоций, кроме одной-единственной, заполнившей все существо юноши - желания раздобыть
автомат.
III
У
Киплинга есть рассказ о человеке, ручная обезьяна которого растерзала жену
своего хозяина из ревности и, подозревая за собой вину, скрывалась от мужчины
на протяжении нескольких дней. Герой в конце концов выманил зверя из убежища
разными хитростями и убил его.
Положение
Сребница и прусского майора на следующий день после казни заложников по
отношению друг к другу сильно напоминало положение мужчины и обезьяны после
убийства женщины. Чувствует ли Сребниц какое-то огорчение? - любопытствовал
майор. Он не выглядел опечаленным, а офицер, обладавший некоторыми познаниями в
психологии, которую он изучал в немецком университете, подозревал, что Сребниц
может испытывать подобное чувство, хотя оно с разумной точки зрения абсолютно
безосновательно. Люди не всегда действуют, подчиняясь только велениям разума -
это он однажды усвоил. И все равно он обратился к разуму Сребница.
На
войне, объяснил офицер юноше, некоторые вещи необходимы, они логически следуют
из других вещей. Он объяснил Сребницу назначение заложников с такой точностью,
с какой опытный шахматист обсуждает дебют. Положение майору казалось абсолютно
ясным, но он был слегка удивлен, обнаружив, что положение так же ясно человеку,
не знакомому с преимуществами немецкой культуры. И тогда он объяснил все снова,
что было логически необходимо, если б Сребниц его не понимал, но совершенно не
нужно, раз Сребниц уже все понаял. Но нет никакого вреда в том, чтобы убедиться
наверняка. И ясная логика его аргументов оказала смягчающее воздействие на
собственный разум майора, который снова и снова терзался сомнениями, согласен
ли с ним Сребниц, как он пытается показать и как это должно быть. Если игрок
теряет шахматную королеву, уступая могущественному сопернику, ему не следует
печалиться о судьбе фигуры.
Сребниц
не реагировал так нелепо, и логически это было вполне понятно - он и не должен
был совершать подобных глупых действий; но почему бы и нет? Ведь оставался еще
тот непреложный факт, что невозможно предположить, как люди за пределами
Германии реагируют на какие-либо события. Этот факт, хоть и абсурдный,
следовало принимать в расчет, поскольку разумные люди никогда не пренебрегают
фактами. В Германии, как только фюрер выступает по радио на какую-либо тему,
становится совершенно ясно, что по этому поводу думают все жители: в стране, в
которой торжествует порядок, так и должны обстоять дела. После этого все люди
действуют одинаково, ведь они и думают одинаково. Их действия обретают силу
единого удара, который наносят восемьдесят миллионов человек; и такой удар не
может не привести к победе. Это было очень просто, в этом - различие между
цивилизацией и хаосом, между культурой и дикостью и одновременно различие между
победой и оккупацией. И оккупированные страны должны все это понять, как
понимают дети в школе; прочие страны еще успеют понять... "Так",
громко сказал пруссак. Сребниц улыбнулся. Была ли его улыбка естественной? Все,
что майор и его предшественники узнали на протяжении трех поколений, свидетельствовало
об этом; ибо как могут другие люди противостоять немцам? Но в ином человеке,
более простом, более опытном, не изучавшем психологию, эта улыбка могла бы
пробудить подозрения. Сребницу следовало что-то к ней добавить.
И
Сребниц сказал:
-
Теперь мне придется готовить вам обед. И он будет не так хорош, как следовало
бы.
- Разумеется, - ответил пруссак.
И
Сребниц отправился на кухню.
Глупая
фраза о еде. Разве мужчина может готовить так же хорошо, как женщина? Только
некультурные люди, думал майор, станут тревожиться из-за подобных вещей.
Неужели мальчик думает, что его накажут за плохую готовку? Немцы не бывают
столь неразумными.
Сребниц
принес обед, мясо оказалось жестким, как и ожидал офицер. Он ничего не сказал.
Он прекрасно знал, что кухня - место для женщины. Даже немецкий мужчина не
попытается на этом месте преуспеть, что уж говорить о представителях иных,
некультурных наций. Женщина прекрасно готовила. Но подобные мелочи во время
войны не принимаются в расчет. В первую очередь заложники. И только с помощью заложников Германия сумеет
удержать свое положение в мире. А ухудшение кулинарии неизбежно.
Майор
и Сребниц ели вместе. Рука Сребница часто прижималась к животу и замирала там
на мгновение.
- Болит живот? - спросил пруссак.
-
Нет-нет, - произнес Сребниц. - Да, болит...
И
в это мгновение Сребниц понял, что он поглаживал рукоять ножа, который спрятан
под рубахой. Следующие двадцать минут, когда прусский майор и Сребниц сидели за
обеденным столом, были бы весьма тяжелыми, если бы не частые улыбки молодого
человека. Лишь одно мешало военному чутью майора распознать в этих улыбках
какую-то долю фальши; дело в том, что улыбки были совершенно искренними: когда Сребниц
улыбался, он неизменно думал об автомате, который ему предстоит добыть, и об
уходе в горы. Горы и их сияющая свобода, свободные люди, которых он там
повстречает, - заполняли его разум, как солнечный свет заполняет цветочные
бутоны. После еды майор ушел. А Сребниц остался в опустевшем доме, уселся у
кухонного очага и продолжал строить планы. И чем дольше он планировал, тем
труднее ему приходилось - ведь рискованные действия, которые помогут ему добыть
автомат, казались самым легким шагом из всех. Прежде всего немцы ввели
комендантский час, сразу после заката, сделав его одним из наказаний за
убийство солдата. Это означало, что его арестуют, обнаружив на улице, даже если
при нем не будет немецкого автомата, да и патронташа впридачу. Потом предстоит
долгий путь по улицам к тому месту, где должен находиться часовой. А еще была
молодая луна, которая никак не облегчала его положения. Планы Сребница не
слишком далеко зашли, когда раздался стук в дверь. Это было не ужасное гестапо;
это, очевидно, вообще не немцы. Сребниц не мог представить, кто бы это мог
быть. Даже если б он долго гадал, человек, которого он увидел в дверном проеме,
вряд ли попал бы в список. А это был Грегор.
-
Грегор! - воскликнул Сребниц.
Грегор улыбнулся.
-
Они убили моих родителей, - произнес Сребниц.
-
Да, и моих тоже, - ответил Грегор. - Наши отцы и матери погибли, как только пришли
немцы. Возможно, мы все погибнем. Но Земля будет свободной.
-
Я добуду автомат, - сказал Сребниц.
-
Это правильно, - заметил Грегор. - Будет замечательно подняться в горы с
автоматом. Эти солдаты носят патронташи. Не забудь принести патронташ.
- Но кругом патрули.
-
Я и пришел, чтобы об этом поговорить. Тебе нужно выйти, когда светит луна,
чтобы солдат мог тебя увидеть. Ты не сможешь к нему приблизиться в темноте.
Возьми в руку лист белой бумаги. Скажи "Эрлаубнис" - это значит
разрешите - и отдай лист ему.
-
Но что если он прочитает? - спросил Сребниц.
-
Он не должен прочитать, - ответил Грегор.
- Нет. А что потом?
-
Потом возьми его автомат и патронташ, сними свои сапоги и спрячься, пока луна
не скроется. Поблизости в это время никого не будет, потому что ты выберешь
момент, когда охранник будет один, пока ты не подойдешь к нему со своей
бумагой. Повесь сапоги себе на шею; в горах они тебе понадобятся.
-
Где я спрячусь? - спросил Сребниц.
-
Два лучших места - это лес и общественный сад, - ответил Грегор, потому что
хвойный лес смыкался с городом. - Так что избегай их. Немцы их обыщут, как
только хватятся своего часового; возле домов есть множество маленьких садиков;
тебе все они известны. Ты можешь перебегать от одних зарослей к другим, когда
на улице будет спокойно.
Сребниц
ничего не говорил, но задумчиво смотрел на языки пламени - они прошли на кухню
и стояли у очага.
-
Ну как? - спросил Грегор.
-
Я думал об автомате и штыке.
-
Не приноси штык, - сказал Грегор. - Хлаке они не нужны. Немцев будет двадцать
или даже пятьдесят на одного из нас, когда мы будем сражаться. Поэтому нам не
стоит связываться со штыками.
-
Пятьдесят на одного? - переспросил Сребниц.
-
Возможно, сто на одного, - сказал Грегор. - Но это не волнует Хлаку. Он
учитывает разницу в мозгах. Но тебе придется использовать мозги на всю катушку,
иначе от Хлаки достанется.
Возможно,
на лице Сребница выразилось беспокойство; он знал, что не так сообразителен,
как Грегор; к тому же он боялся, что может обмануть ожидания взыскательного
Хлаки.
-
Ты стрелял кроликов, правда? - спросил Грегор.
-
Да, пару раз. Но только из духового ружья.
-
Вот и все мозги, которые нужны, - заметил Грегор, - более чем достаточно.
Глупец может подстрелить кролика из автомата, если даст длинную очередь, но не
справится с духовым ружьем. А нам не нужны длинные очереди.
-
И с какого расстояния ты стреляешь? - спросил Сребниц.
Грегор
ответил ему вопросом:
-
А с какого расстояния ты можешь подстрелить кролика?
-
Однажды я стрелял с семидесяти пяти метров и попал. Я ранил его.
-
Значит, никогда не стреляй больше, чем с семидесяти метров, - сказал Грегор. -
В немца - не стреляй. Первые пять магазинов за твою мать, следуюющие пять - за
твоего отца; и не теряй ни одного патрона. Мы не сражаемся в битвах. Если
офицер прикажет открыть огонь на расстоянии четыреста ярдов, Хлака казнит его.
Никаких битв; только убийство.
-
И еще автомат, - напомнил Грегор Сребницу о том, с чего они начали.
-
Ты должен подумать как следует, - сказал Грегор. - Тебе следует это делать
постоянно. Сам я нес автомат по улицам, когда все было тихо и пустынно; но у
меня с собой была маленькая пила, так чтобы в любом удобном месте отпилить
приклад и спрятать ствол в брюках. Так случилось, что пилой я не
воспользовался. Если ты последуешь моему совету, то лучше возьми палку и
притворяйся хромым. Вот и пила.
С
этими словами он дал Сребницу маленькую острую пилу, всего в несколько дюймов
длиной.
-
Не приноси приклад, - пояснил он, - если его отпилишь. Ты всегда сможешь
выточить себе другой из подходящего дерева. А теперь возьми свое духовое ружье,
и посмотрим, как ты умеешь стрелять.
Когда
Сребниц отправился за своим ружьем, Грегор взял пустой спичечный коробок и,
приоткрыв его, чтобы слегка увеличить размер, вышел из дома, перешел улицу и
поставил коробок на ограду у противоположного дома. Занятия по стрельбе, пусть
даже относительно тихие, на улицах завоеванного города, устроенные двумя из
местных жителей, показались Сребницу чем-то невообразимым. Но Грегор сказал:
-
Именно так мы и должны теперь жить; будем делать все, что захотим, но будем
выбирать для этого подходящее время. Я послежу из этого окна. Когда ты
услышишь, что я его закрываю, сразу бросай ружье.
Грегор
высунул голову из окна и оглядывался по сторонам, пока Сребниц сделал четыре
выстрела по спичечному коробку, стоя в доме, в шести ярдах от окна. Все четыре
раза он попал. Потом Грегор спустился и поднял коробок, ничего подозрительного
при этом не случилось. Когда Грегор переходил улицу с коробком в руке, Сребниц
понял, что сделать можно гораздо больше, чем он мечтал; он понял это теперь,
представив весь путь Грегора из города в горы.
-
Куда именно в горы мне нужно идти? - спросил Сребниц.
-
Куда угодно, - ответил Грегор. - Мы найдем тебя. За тобой будут постоянно
наблюдать. Когда понесешь автомат в руках, неси его дулом назад.
Он
взял духовое ружье и внимательно осмотрел.
-
Хорошее духовое ружье. Ты научишься попадать из него по монете метров с
семидесяти. Пригодится оно в горах?
-
О да! - воскликнул Сребниц. - Мне его принести?
-
Нет. Тебе нужно принести автомат, а ружье я для тебя прихвачу. Это будет легко.
Он
медленно и аккуратно засунул ружье за пояс прикладом вверх. Сребниц протянул
ему несколько сотен пулек в круглой жестянке. Пули Грегор рассовал по карманам,
а жестянку вернул. После этого он вышел на улицу.
-
Увидимся, - с этим криком он исчез.
Сребниц
снова уселся на свой стул у огня и вернулся к размышлениям. Тепло очага его не
интересовало: весна уже пришла в те края, хотя ласточки еще не добрались до
Англии, и очаг использовали только для приготовления пищи; он смотрел в огонь,
как будто видя в нем отблески прошлого, и причудливые образы рождались в
переливах света. Он хотел положить цветы на могилы родителей, но, подумав,
решил, что нужно сделать выбор между цветами и местью.
Потом,
сделав выбор, он отправился на прогулку по улицам маленькой столицы, чтобы
узнать, где стоят часовые – он двинулся по направлению к Горе. Узнав все, что
ему было нужно, Сребниц вернулся в дом, остановившись по пути на углу улицы,
где обычно продавали цветы; люди занимались своим делом даже в такие дни, и
Сребниц купил букет цветов, который стоил не дешевле фунта чая; он понимал, что
деньги ему теперь долго не понадобятся. Потом он вернулся домой и стал готовить
еду. Майор еще не приходил.
Сребниц
пробыл в кухне совсем не долго, когда раздался яростный стук в дверь, и в доме
появился майор, который прибыл к обеду.
-
Хайль Гитлер, - сказал Сребниц.
-
Хайль Гитлер, - ответил майор с тем же торжественным выражением лица.
"Неужели он никогда от этих слов не устает?" - подумал Сребниц.
Сребниц
теперь был с ним очень осторожен, понимая, что должен любой ценой сохранить
тайну, а сейчас это особенно важно. Ведь он собирался уйти ближайшей ночью,
незадолго до того, как луна скроется за горой. Он не мог много разговаривать с
майором, зато улыбаться старался чаще, чем за обедом. Он начал забывать об утрате родителей, подумал пруссак.
После
ужина, отправившись на кухню, чтобы унести тарелки, Сребниц сложил в карманы
все запасы чая и сахара, которые были в доме, а также побольше масла и
несколько кусков бекона. В сумку он сложил почти шестнадцать фунтов хлеба.
Отправится ли майор в постель до заката луны? Сребниц не мог сидеть и наблюдать
за пруссаком, не выказывая следов нетерпения, поэтому он оставался большую
часть времени на кухне, и майор слышал, как он передвигал кастрюли и мыл
тарелки. Через окно он уже мог заметить, что луна опускается все ниже. Не
поможет ли ему пиво? Он открыл две бутылки и поставил их перед майором, который
был очень доволен. Потом Сребниц вернулся на кухню. Здесь он нашел листок
бумаги и изготовил себе пропуск. Он написал на листке: "Это свободная
Земля". На мгновение он задумался, как это подписать, а потом подписал
свое имя. Ему казалось, что прошло уже много времени, хотя минуло лишь десять минут.
Был слышен зевок, потом тишина и только тишина. Ее нарушал лишь звук старых
отцовских часов. В этот миг его посетила надежда, и Сребниц тихо заглянул в
гостиную. Все обстояло именно так, как он рассчитывал: майор спал. Сребниц
поставил цветы в комнатах и в тех уголках дома, которые были теснее всего
связаны с памятью о родителях. Потом он выскользнул на улицу, запер дверь
снаружи и выбросил ключ.
Луна
все еще висела в небе, но уже приближалась к горе. Улица была совершенно пуста,
и он тихо пошел в направлении маленького общественного сада с двумя воротами на
улицу, у которых немцы поставили часовых; Сребниц выбрал того, который стоял
подальше, посколько он был ближе к горам.
Это значило, что ему следовало пойти в обход, вверх по улице направо, а
потом вниз по соседней улице, чтобы подобраться к жальнему часовому и не
столкнуться с ближним. Сад был вытянут в длину всего лишь на сотню ярдов, и
расстояние между двумя постами было совсем не велико. Но часовые ходили взад и
вперед, встречаясь на середине пути, между ними, когда они проходили маршрут до
конца, было ярдов двести.
Он
ступал очень мягко, хотя и обул сапоги, и с каждым шагом все сильнее ощущал
странное освобождение. Он чувствовал, хотя это чувство и не обретало формы
мысли, чтто Человек противостоял ночи, что все его двери, замки и законы были
направлены против нее. Теперь же, вдали от дверей, на тихой улице, его не
удерживали ни замки, ни законы. Ночь больше не была его противницей; она была
верной спутницей: и он сам был на стороне ночи. В стенах домов свобода теперь
утрачена: все, кто повиновался законам в этой стране, повиновались немецким
законам. Только в ночи и в горах его народ еще оставался свободен. Он слышал,
как маршируют три человека, и во тьме их казалось еще больше. Потом он заметил
неровные отблески электрического фонарика. Возвращаться назад значило попусту
терять время; а луна уже опустилась так низко. В пятидесяти ярдах был переулок,
до которого он, кажется, мог добраться, если поторопится, прежде тем люди
подойдут достаточно близко, чтобы расслышать его легкие шаги.
Он
бросился бегом и успел добраться до цели, он взбежал по ступеням дома на
дальней стороне переулка и прижался к двери; он выбрал не первый дом, а второй,
чтобы сохранить запас времени на случай, если патруль свернет на эту улочку.
Они шли по дальней стороне той улицы, которую Сребниц покинул. Если люди сойдут
с тротуара, чтобы перейти через дорогу, ему понадобится время, чтобы оторваться
от них. Но патрульные шли ровно и прямо.
Он
отошел от двери и продолжил путешествие, и ночь казалась еще более
дружественной, чем раньше. Затем тишина вновь нарушилась, на сей раз голосом,
высоким голосом, который звучал невнятно. Кто-то пел. Певец приближался к нему
в темноте: это был пьяный мужчина. На мгновение Сребниц был поражен, услышав звуки
празднества в павшем городе; потом он подумал, что это был какой-то злосчастный
субъект, пытающийся утопить все горе Европы в стакане вина. Он шел по улице в
том направлении, куда ушел патруль, и Сребниц слушал, пока пьяница приближался
к нему, обрывки песен своей страны. Он стоял неподвижно, когда мужчина проходил
мимо по противоположной стороне улицы, и пьяница не мог услышать его и
что-нибудь крикнуть. И дикое пение все продолжалась, фрагменты песен о Стране
разносились в пустынной ночи. Сребниц еще долго слушал эти звуки; потом
раздались очереди из двух или трех автоматов, и все стихло.
Сребниц
услышал, что еще какие-то люди приближаются сзади, но это уже не беспокоило
его, поскольку он приблизился к первому часовому, и настало время оставить широкую
улицу, свернуть направо, а потом сразу налево и еще раз налево. Эта дорога
привела бы его вновь на улицу, по которой Сребниц шел раньше, и ближе ко
второму часовому. Он свернул направо и миновал маленькие сады, в которых
деревься склоняли свои темные кроны над низкими оградами. Эти деревья казались Сребницу
дружственными - и свободными, эти деревья никогда не повторили бы слов
"Хайль Гитлер"; свобода ушла от людей в этой Земле, но все еще
скрывалась среди зеленых листьев.
Когда
он приблизился к следующему повороту, то остановился, чтобы прислушаться, как
далеко ушли патрульные. Если бы они свернули с главной дороги там, где свернул Сребниц,
ему пришлось бы изобретать новые планы, но они миновали поворот, двигаясь
прямо. Тогда он свернул налево и пошел параллельно им. При следующем повороте
он услышал, как солдаты маршируют по главной дороге, у дальнего края улицы, на
которую он только что вышел. Он теперь был совсем рядом с часовым. Он немного
прислушался к звуку марша и, как только патруль вышел за пределы слышимости,
пошел, не скрываясь, к часовому, шаги которого Сребниц теперь мог расслышать.
Его появление в этом месте могло создать впечатление, что юноша уже миновал
патруль. Он постарался рассчитать свою скорость таким образом, чтобы
встретиться с часовым, когда тот окажется как можно дальше от своего напарника.
Теперь
он увидел часового, силуэт которого выделялся так, будто был ярко освещен
луной, и вытянул вперед свой листок бумаги. Прежде чем часовой среагировал, Сребниц
выкрикнул: "Erlaubnis" и добавил слово «доктор» на своем языке,
надеясь, что немцы выучили это слово на языках всех стран, которые они
захватили. Если он выглядел слишком юным для доктора, слово можно было понять в
том смысле, что он разыскивает доктора. Он махнул своей бумажкой в том
направлении, куда ушел патруль, подразумевая, что патрульные ее видели, и потом
протянул листок часовому, повторив слово "Erlaubnis", поскольку
оставаться на улицах после наступления темноты без разрешения было равнозначно
смерти.
Сребниц
происходил из народа, который удерживал маленькую страну с давних пор, еще до
наступления христианской эры. На их стороне была невероятная храбрость,
разумеется, знание сельского хозяйства и вдобавок - хитрость. Хитрость высоко
ценилась среди них, возможно, потому, что они знали или смутно догадывались,
что это одна из основ, на которых строится благополучие их народа и без которых
их племя может сгинуть бесследно.
Сребниц
протянул листок часовому той же рукой, в которой сжимал нож: лезвие скрывалось
под рукой и холодило запястье. Часовой пытался прочесть написанное, но лунного света для этого было
недостаточно. Тогда Сребниц заговорил на родном языке о своей матери. Он сам не
знал, пришли ли слова к нему случайно или он заговорил, пытаясь отвлечь
внимание часового.
-
Моя мать всегда была добра, - сказал он.
И
тогда он ударил часового в сердце. Тонкое лезвие вошло в тело легко. Часовой
пошатнулся, и Сребниц сжал его горло левой рукой, боясь, что прозвучит крик;
правой рукой он подхватил автомат прежде, чем оружие упало на мостовую. Он знал, что звук увпавшего автомата разбудит всю улицу.
Он
забыл ослабить шнурки, так что пришлось разрезать их ножом, когда другой
часовой уже приближался к месту, где оба стража должны были встретиться.
Часовой Сребница казался мертвым, когда юноша отвел руку от его горла. Потом он
снял штык через голову мертвеца и перебросил оружие себе на плечо, снял башмаки
и побежал, подхватив маленькую сумку с хлебом, которую он оставил на мостовой,
приближаясь к часовому. Когда Сребниц перешел на бег, сияние лунного света на
штыке напомнило ему слова Грегора, что Хлаке не нужны штыки и что лучше
отделаться от штыка поскорее. Поэтому юноша отстегнул штык и вонзил его в
дверь, где лезвие и осталось; предупреждение, подумал Сребниц, если люди в доме
окажутся предателями, и послание надежды в противном случае.
Скоро
он вновь услышал шаги патруля; теперь он догонял патрульных. Тогда Сребниц
остановился, чтобы подумать и передохнуть. Он не устал, но хотел сохранить
скорость тогда, когда она действительно понадобится. Второй часовой, казалось,
не оставил свой пост, и пока за юношей не было погони. Сребницу пришло на ум,
что самым безопасным для него будет ближайшее к патрулю место. Если они
развернутся, он бросится бежать. А до тех пор они сами предупредят его, если
повстречают других часовых, а других патрулей у них за спиной не будет.
Он
долго следовал за патрулем, а потом свернул на улицу, которая вела к горам. Сребниц шел прямо, и продвигался теперь с большей осторожностью.
IV
Луна
висела очень близко к левому склону горы, но все еще давала слишком много
света; и Сребниц всю дорогу вынужден был подыскивать себе укрытия. Если
мертвого часового обнаружат раньше, чем луна скроется, что казалось более чем
вероятным, он решил продолжать бегство, ведь известная опасность позади
превосходит неведомую опасность впереди. Но до сих пор до него не донеслось ни
звука.
Он
проходил мимо садов, но там не было никаких укрытий, и повсюду проникал лунный
свет. Деревьев на улице росло довольно много, но у всех были тонкие кроны. Того
укрытия, которого он искал, казалось, не было нигде, а вокруг луны все никак не
появлялись облака. У домов, мимо которых он шел, имелись палисадники, но
слишком маленькие, чтобы дать приют каким-нибудь деревьям, кроме персиковых или
апельсиновых. Ни от одного из них не было никакого толка.
И
тогда он увидел сад, такой тихий, спокойный и ухоженный, в котором лунный свет
терялся в зарослях лимонных деревьев, самые яркие лучи не пробивались сквозь
темную листву, в которой таилось что-то еще, чего он не мог описать, но это
неизвестное очаровывало его почти так же, как эхо колокольчиков, которое так
долго не стихает воскресными вечерами... Сад был так тих, так спокоен, так
очарователен, что юношу посетила мысль, что в этом доме он может обрести
укрытие. Без дальнейших колебаний и размышлений он подошел прямо к двери и
постучал в нее костяшками пальцев; уже не осталось времени для колебаний, ибо
он слишком долго пробыл на лунной улице, чтобы надеяться пробраться дальше и ни
с кем не встретиться. В самом деле, едва он постучал в дверь, он заслышал стук
сапог между ним и горами. Он постучал снова, на сей раз немного громче. Дверь
открыла какая-то женщина с густой вуалью, скрывавшей лицо.
Сребниц
вошел в дом, сжимая свой автомат. Его правая рука была покрыта кровью, как и
часть рукава. Он произнес: "Это за Землю".
Женщина,
скрытая вуалью, кивнула и указала одной рукой на внутреннюю дверь. Потом она
заперла дверь на улицу, пока Сребниц, все еще с автоматом в руках, входил в
комнату, куда она его направила. Там сидели с вязанием две старые дамы, судя по
всему, сестры. Они взглянули на автомат Сребница и на кровь на руке и тут же
вернулись к вязанию.
-
Прекрасный вечер, - сказала одна из них.
-
Да, - ответил Сребниц, а потом добавил то же, что он сказал в дверях: - Это за Землю.
-
Да-да, - произнесла вторая дама. - Вы идете в горы?
-
Да, - ответил Сребниц. - К Хлаке.
-
Вам нужно выпить чаю прежде, чем вы уйдете.
Шаги
снаружи приблизились, еще один патруль прошел у самых дверей. Все прислушались.
-
Луна скоро зайдет, - сказала пожилая дама, которая предложила чай. Ее звали Изабелла.
-
Говоря точнее, - заметила ее сестра, - она зайдет за гору. Но этого будет
вполне достаточно.
-
Мне нужно вымыть руки, - произнес Сребниц весьма поспешно. Он посмотрел на свою
правую руку, а потом на эту опрятную и тихую комнатку.
-
Как пожелаете, - заметила Изабелла. - Но если вы идете к Хлаке, как говорят (не
правда ли, Анжелика?), он примет вас гораздо лучше, если ваша правая рука
останется такой, как сейчас.
-
Я именно это слышала, - согласилась Анжелика.
- София, - позвала Изабелла, - принеси сюда чаю для этого юного джентльмена. А ваше
имя? - поинтересовалась она у Сребница.
-
Думаю, не стоит, - произнесла Анжелика.
-
Очень хорошо, возможно, и не стоит.
Так
что Сребниц остался безымянным.
-
Мой дорогой юноша, - сказала Изабелла. - У вас нет одеяла. Никто не уходит в
горы без одеял. Там, наверху, становится очень холодно, как только садится
солнце.
-
Да, - сказала Анжелика. – Ему нужно одеяло. – И она тотчас принесла одно.
И
тогда Сребниц услышал звуки тревоги, доносящиеся с той стороны улицы, откуда он
пришел, те самые звуки, которых он ждал. Он и его хозяйки поняли, что немцы нашли часового.
-
Вам не следует уходить этой дорогой, - сказаала Изабелла, указывая на парадную
дверь. - Но София покажет вам тропинку, которая ведет прямо в горы.
Они
все еще прислушивались к шумам за окном, когда Анжелика вернулась с одеялом,
которое она свернула в небольшой рулон и протянула Сребницу вместе с кожаным
ремнем, чтобы закрепить край. Сребниц
поблагодарил ее и перебросил узел на правое плечо.
-
Не сюда, - поправила Анжелика. - Они никогда так не носят.
И
Сребниц понял, покраснев, что если он понесет одеяло на правом плече, то не
сможет воспользоваться автоматом. Очень скоро София принесла чай, и на сей раз
на ней не было вуали.
-
Это наша племянница София, - пояснила Изабелла.
Сребниц
воззрился на нее и ничего не сказал.
-
А как ваше имя? - спросила София, когда молчание достаточно затянулось.
-
Его имя месье де ла Монтень, - сказала Анжелика.
-
Добрый вечер, месье де ла Монтень, - произнесла София.
-
Добрый вечер, - повторил Сребниц.
А
потом они все сели пить чай.
-
Там, в горах, растут очаровательные цветы, - проговорила Изабелла.
-
Восхитительные, я уверена, - добавила Анжелика.
Мужчины
в тяжелых сапогах промчались мимо дома по улице, которая тянулась к горам,
прочь от города.
-
Хорошо ли поживают ваши родители? - спросила Анжелика.
-
Да, - отозвался Сребниц.
И
обе старые дамы вздохнули.
Где-то
неподалеку поднялся в воздух аэроплан; а немцы все шумели на улице.
-
Они собираются бросать бомбы, как ты думаешь? - обратилась Изабелла к сестре
-
Маловероятно, - ответила Анжелика. - По всему городу их собственные люди.
-
Так я и полагала, - согласилась Изабелла. - Всего лишь спросила.
-
Разумеется, с немцами ничего нельзя предугадать, - добавила Анжелика.
- Ничего.
И
аэроплан умчался прочь в направлении гор, но звуки шагов и голосов на улице не
стихали.
Неожиданно
раздался громкий стук во входную дверь.
-
Быстрее, София, - сказала Изабелла. С этими словами она бросила две из четырех
чайных чашек вместе с блюдцами в камин, осколки смешались с пеплом. Потом они
подошли к дверям гостиной.
-
В горы, - добавила Изабелла. - И не забудь запереть за ним заднюю дверь.
Сребниц
хотел поблагодарить ее, но для этого не было времени.
-
Мы еще с вами увидимся, - сказала пожилая дама. - Тогда вы сможете
поблагодарить нас. А возможно, с нашей улицы будут брать заложников. В таком
случае мы повстречаемся снова в том месте, где никаких немцев не будет.
-
Дорогая! - воскликнула Анжелика. - А Бетховен!
-
Да, да. Конечно, - согласилась Изабелла. - Мне не следовало забывать о нем.
Стук
повторился, вся дверь затрясласть, и штукатурка начала осыпаться в тех местах,
где петли крепились к стене. Изабелла сделала несколько шагов по направлению к
двери и крикнула: - Кто там?
-
Полиция, - прозвучал в ответ громкий голос. - Откройте немедленно.
- Конечно, сказала Изабелла.
София
и Сребниц уже находились на кухне, и дверь за ними закрылась. Когда Изабелла
отворила парадную дверь, София отперла дверь черного хода. Когда немцы вошли в
дом, девушка подхватила кусок свинины, вышла вслед за Сребницем через заднюю
дверь и заперла ее снаружи. Они теперь находились в маленьком садике,
заполненном фруктовыми деревьями. Выйдя в сад, София протянула Сребницу
ветчину, чтобы он спрятал мясо в сумку, в которой уже лежали его сапоги.
Девушка шла быстро, но не волновалась. Она знала: чтобы добраться до задней
части дома, преследователям придется обойти его кругом, что займет немало
времени. Молодые люди подошли к маленькой калитке, которую София отперла.
Теперь они оказались на прямой дорожке, окруженной лимонными, апельсиновымми и
персиковыми деревьями.
Еще
некоторое время лунный свет изредка пробивался сквозь пышные кроны; потом Сребниц
и София вступили во тьму - луна скрылась за горой.
-
Я прихватила для вас еще одно одеяло, - сказала София.
И
Сребниц увидел, что девушка обернула одеяло вокруг талии. Он был очень рад
этому нежданному подарку, потому что уже решил: с кровью на рукаве будет
совершенно бесполезно прятать автомат так, как это сделал Грегор. Если его
обнаружат при свете дня, то немедленно пристрелят; если обнаружат ночью без
пропуска, будет то же самое. Так что лучше держать оружие под рукой, а одеяло
поможет скрыть блеск металла от аэропланов. Он волновался о Софии;
неопределенное волнение он испытывал с того момента, когда ее впервые увидел.
Но теперь она была в ночной темноте, в городе, полном немцев; было бы не лучше, а гораздо хуже, если бы темная ночь
стала светлой. Он хотел, чтобы она вернулась домой, но там были немцы. Он также
переживал за пожилых дам, доброта которых казалась слишком хрупкой, чтобы
выдержать столкновение с подобной жизнью: они уже теперь были во власти немцев.
-
Ваши тетушки, - заметил он. - Мне не стоит задержаться на случай, если им понадобится
помощь?
-
Им никогда не нужна помощь, - ответила София.
-
Но... - пробормотал Сребниц.
- Им самим - никогда. Только Земле.
-
Но что они смогут сделать? - спросил Сребниц, когда они тихо шли по тропе.
-
О, они просто прекрасно говорят с немцами, - сказала София. - Те уже побывали
раньше в нашем доме.
-
И что сказали ваши тетушки? - спросил он.
-
Сначала они слушали все, что говорили немцы, - ответила она.
-
А потом? - поинтересовался Сребниц.
-
Потом они говорили о крови, - сказала София. - О свиной крови, я имею в виду; и
обо всем, что можно с ней делать, и о продукте, именуемом blut-wurst. Они знают
о кулинарии все, и к тому же они могут говорить по-немецки.
-
И немцы слушали? - удивился Сребниц.
-
Стоя на коленях, - заметила София.
Он
посмотрел ей в лицо, опасаясь, что девушка над ним смеется. Но было слишком
темно, чтобы разглядеть.
-
Один из них спросил вчера тетушку Изабеллу, - продолжала София, - не
принадлежит ли она к дворянскому роду. Она ответила: да, она одна из свиней в
Свинском Месте. Но она произнесла это на нашем языке, который во всех
отношениях лучше их языка; я думаю, что немцы были поражены звучанием этих
слов. В любом случае, они ее не застрелили. Думаю, и сегодня не застрелят.
Сребниц
вздохнул. - А что же с вами? - спросил он.
-
Я вернусь назад, когда они уйдут.
-
А как ваши тетушки объяснят ваше отсутствие сейчас? - спросил Сребниц.
-
Они могут не знать, что я здесь живу, - ответила девушка. - На столе стоят
только две чашки. Если же они узнают, полагаю, тетушка Анжелика все им
объяснит. Она очень хорошо говорит на пастушьем диалекте, и может говорить
очень быстро.
Все
это время они быстро шли по направлению к горе.
Поначалу
позади домов виднелись сады, сменявшие друг друга слева от тропы, а справа,
казалось, были разбиты огороды, но теперь стало слишком темно, чтобы разглядеть
окружающее.
-
Есть у вас коробок спичек? - спросил Сребниц. - Я не могу увидеть ваше лицо.
-
Вы его видели в доме, - сказала София.
-
Это было так давно, - выдохнул Сребниц.
-
У вас нет спичек? - удивилась София.
- Нет.
-
Хлака вам кое-что выскажет, если вы придете к нему без спичек, - заметила
девушка.
-
И что же он скажет?
-
Он найдет немало слов.
- Он разозлится?
- Надеюсь, нет, - ответила София.
-
Почему же он будет об этом много говорить? - удивился Сребниц.
-
Потому что он хочет, чтобы у его людей было побольше здравого смысла, -
пояснила София.
Сребниц
немного подумал об этом и понял, что Хлака скорее всего прав.
-
И каков Хлака, когда он разозлится?
-
Говорят, что дела в горах обстоят плохо, когда Хлака зол, - ответила София.
-
И сколько времени он уже в горах? - спросил Сребниц.
-
Больше недели, - ответила София. - Он ушел туда, когда немцы перешли границу.
Он был слишком стар для обычного солдата и не участвовал в этой войне, пока не отправился
в горы.
-
Он уже сражался в каких-то битвах? - спросил Сребниц.
-
Он не сражается, - ответила девушка. - Он убивает.
Именно
это и говорил Грегор.
-
В конце он умрет, сражаясь. Но он хочет сначала убить.
- И многих он уже убил7
-
Я не знаю, - сказала София. - Говорят, что он собирается убить двести человек
собственными руками, прежде чем он покажется где-нибудь, и что его будут редко
видеть в горах, пока он не сделает обещанного. И этого он требует от своих
людей; я говорю не о том, чтобы убивать столько, сколько он, а о том, чтобы не
обнаруживать себя. Хлака становится очень суровым, если слышит много стрельбы,
потому что тогда он понимает: его люди выдали себя. И за это он их наказывает.
Иногда он спускается в город. Но это совсем другое дело. Он появляется не как
Хлака.
-
Вы дадите мне коробок спичек? - попросил Сребниц, догадываясь, что у его
спутницы спички есть.
-
Да, - сказала София, - если вы их не потеряете. - И она протянула вперед руку.
- Не теперь. Они вам еще не нужны.
Темная
тропа вела теперь в сторону от домов, она поворачивала направо, к полям и
огородам. София и Сребниц шли в молчании и в темноте. Другие юноши рассказывали
о прогулках с девушками по пустынным тропинкам в такие же весенние ночи, и Сребниц
с дрожью слушал эти рассказы; но вместо звезд и цветов над их головами, хотя
там были и звезды, и цветы, сейчас они чувствовали над собой нечто иное: это
были распростертые крылья Смерти. Он думал о красоте лица Софии и хотел вновь
увидеть это лицо, но она не дала ему спичек. И тут, едва только он собрался
попросить еще раз, они увидели отблески света: путники вновь приближались к
улицам. Все дома были темны, и свет исходил от электрических фонариков в руках
немецких патрульных.
-
Вам нельзя идти дальше, - прошептал Сребниц.
Но София сказала:
-
Один вы не найдете дорогу. Я поверну, когда подойду к домам.
Они
свернули налево, и там были дома, а за ними - гора, ясно видимая в свете звезд.
Кучи мусора и металлолома, выброшенного из маленьких домов, виднелись
поблизости; и тогда они вышли на улицу, выложенную неровными камнями, потом
переходившими в аккуратную мостовую. Более широкая улица пересекала их путь на
небольшом расстоянии. Ее было несложно заметить из-за света фонариков, которые
обращались на боковые улицы, когда немцы подходили к перекресткам. Здесь София,
перейдя на шепот, отдала Сребницу одеяло, которое она несла, и спички, о
которых он просил, и показала ему дорогу: после широкой улицы ему следовало
пересечь еще две, и эта дорога выведет его за пределы города, на открытую местность,
если можно назвать открытой местностью окрестности города. Миновав проволочный
забор и муниципальный огород, он окажется в маленьком лесу, а потом – у
подножия горы.
-
Как вы думаете, сможете разглядеть гору? - спросила она.
И
в темноте Сребниц не мог быть уверен, смеется над ним девушка или нет. Тогда он
сказал, что и теперь видит гору. Настало время для прощания, и Сребниц шагнул
на мостовую, на мгновение остановившись, чтобы подобрать подходящие слова
благодарности и предупредить Софию, чтобы она шла тихо и осторожно. Но София уже исчезла.
V
Некоторое
время Сребниц стоял, прислушиваясь, но на улице, по которой ушла София, все
было тихо. Тогда он беззвучно зашагал по маленькой улочке и скоро приблизился к
перекрестку, где сверкали немецкие фонарики. Он все еще шел босым. Отблески
света по-прежнему виднелись на широкой улице, справа и слева от него. Казалось,
там повсюду полно немцев. Он подошел к краю тротуара; улица, которая виднелась
за углом, казалась пустой и тянулась вдаль, как будто ее мостовая была краем
плаща, покрывавшего подножие горы. Вокруг него не было слышно ни звука, но он
все равно шел очень осторожно. Немцы в городе чувствовали себя неуютно, что
явственно показывали звуки вокруг него, и Сребниц полагал, что они поставили
часовых у всех выходов, особенно у тех, которые вели к горам. Он аккуратно
пересек следующую улицу, но теперь слышал шаги марширующих солдат у себя за
спиной, когда патруль свернул с широкой улицы на ту, на которой находился
юноша. Сребниц после этого перешел на медленнный бег, но он двигался бы не
быстрее и в том случае, если бы ему пришлось бежать на часовых, стоящих
впереди. Солдат должен был стоять на тротуаре, а не на дороге, но Сребниц
все-таки бежал по тротуару, поскольку босыми ногами легче было ступать по гладкой
поверхности, а скорость давала ему преимущество над всеми противниками, которых
он мог повстречать в ночи. И он чувствовал себя в безопасности от тех, кто
шагал по его следам – нечто подобное мог чувствовать ястреб, парящий в ночи. Он
пересек еще одну улицу, последнюю, так никого и не встретив. Потом он снова
перешел на шаг; немецкий патруль все еще следовал за ним, но он опасался только
заграждения или группы охранников в конце улицы.
Он
очень осторожно миновал последние дома; здесь тротуар кончился, но часового
поблизости не оказалось. Более чем вероятно люди, маршировавшие у него за
спиной, были теми самыми, которые получили приказ перекрыть конец улицы, и он
на несколько ярдов опередил новости о том, что сотворил. Очевидно, патруль дальше конца улицы не пойдет.
Очень
скоро дорога, по которой он шел, превратилась в обычный деревенский проселок.
Он остановился и внимательно прислушался, выждав столько, сколько, по его
мнению, требовалось Софии, чтобы добраться домой. Не услышав выстрелов, он
убедился, что девушка оказалась дома в безопасности. Тогда он осмотрелся по
обеим сторонам дороги, стараясь определить, какая там стоит ограда. Он
обнаружил зеленую изгородь, не слишком густую, чтобы помешать ему сойти с
проселка, если понадобится.
Он
медленно пошел вперед, и вскоре изгороди окончательно исчезли. Он достиг леса,
о котором ему говорила София, темных елей, которые казались в ночи темными и
таинственными, но Сребниц чувствовал, что он сам с босыми ногами и автоматом
был так же опасен, как любая тайна в этом лесу. Высокие асфодели слабо отражали
звездное сияние: никаких иных источников света в целом лесу не было. Сребниц
чувствовал теперь куда большую уверенность, чем в предшествующие часы; он
чувствовал, что если кого-нибудь здесь повстречает, то сможет воспользоваться
автоматом и добраться до гор прежде, чем его настигнет погоня; и если худшее
все же совершится, он собирался использовать
оружие, чего не мог сделать в городе, если намеревался потом сбежать. А он
собирался совершить побег, ибо хотел еще много сделать для Земли. Дорога
миновала лес и привела его к пустоши, поросшей кустарниками. Гора возвышалась
над ним, но дорога вела не прямо к ней, а сворачивала направо. Тем не менее он
придерживался дороги, которая была проложена не зря, хотя прямой путь и казался
таким легким; юноша много слшал о людях, которые пропадали на склонах горы.
Когда
Сребниц достаточно удалился от города, он сел на землю и обул ботинки, завязав
сразу несколько узелков, поскольку он перерезал шнурки чуть раньше. Юноша
обулся не столько для того, чтобы защитить свои ступни на дороге, сколько на
случай, что ему придется идти по невозделанной земле. Дорогу теперь ничто не
ограничивало, и он чувствовал себя почти в полной безопасности, ведь ни единый
патруль, который он может повстречать на дороге, не станет преследовать его в
незнакомой дикой местности ночью. Ему следовало только пробежать несколько
ярдов налево от дороги, и гора и ночь позаботятся о нем.
Так
что он медленно продвигался в ночи, думая о Хлаке и о победе Земли, в которой
многие сомневались и самую возможность которой немцы не принимали в расчет и о
которой не считал нужным упоминать ни один немецкий оратор. Но Сребниц
явственно видел эту победу, а Хлака высоко в горах не видел ничего иного; для Сребница
победа Страны была верой, но Хлака в горах вместе со своими свободными людьми
видел эту победу вокруг, как святые видят Рай. Звезды на востоке бледнели, и
нижняя кромка неба озарилась светом, а ночь стала как будто холоднее.
Сребниц
был благодарен Софии за второе одеяло; юноша теперь носил его вместо плаща. Он
был слишком молод, чтоббы понимать, что бессонница и голод были двумя другими
причинами холода, вместе с первой и наиболее очевидно - холодным ветром в горах
перед рассветом. Но простейший инстинкт вынуждал его поесть, и он уселся у
дороги, отрезал кусок от ветчины, которую ему дала София, и ломоть хлеба от
каравая тем же самым ножом, которым он убил часового. Нож напомнил ему, что
мечта исполнилась, автомат теперь у него в руках; и он поднес автомат к губам и
поцеловал его.
Пока
он ел, пришел рассвет - медленно и холодно, сначала в мертвой тишине, потом со
знакомыми звуками, которые сопровождают зарю во всей Европе, поднимаясь от
далеких городов, с нелепыми и беспорядочными перекличками разных видов оружия.
Вот уже и заложники, подумал Сребниц. Но мгновение им овладел ужас. А потом он
вспомнил слова Грегора, что все эти люди уже пропали. Сегодня, завтра или еще
днем позже они бы все равно умерли: только Земля будет спасена. На некоторой
высоте над городом, казалось, поселилась Свобода. Внизу, на улицах, он был
беглецом, человеком без пропуска, а в доме своего отца он был представителем
побежденного народа; но там, где он теперь оказался, самый воздух пытался
поведать ему: ты стоишь у границ Свободы. Где-то совсем рядом, чуть выше, там,
где служил ей Хлака, восседала на троне Свобода. Ее знаки показывались над
горой уже теперь, когда солнце, пусть еще и не взошедшее, касалось плывущих
облаков; и жаворонки просыпались, чтобы петь ей свои песни. Крыша ее дворца
простиралась над его головой - чистое небо; ее великий бастион вставал перед
ним - дикая гора. Он собирался присоединиться к Ее стражам. Тогда мальчик, все
еще пребывающий в мире фантазий, попытался вообразить, какую униформу подобает
носить стражам Свободы; и он представил этих великолепных людей облаченными в
золотое кружево, марширующими по улицам столиц в день, когда пришла победа. И
тут случайный взор, вырвавшись из мира грез, упал на его собственную одежду, и
юноша осознал, что Стражи Свободы укрыты коричневыми одеялами, носят, как и он,
простую одежду, рукава которой покрыты красными пятнами.
Продолжение следует
Комментариев нет:
Отправить комментарий