Артур Мэйчен. Лондонское приключение

"Лондонское приключение" - третья часть автобиографии замечательного писателя; первые две уже изданы на русском. Сейчас мы публикуем первую главу из "Лондонского приключения" - новый том собрание сочинений Мэйчена, включающий и это произведение, выходит в апреле.

В северо-западной части Лондона находится одна таверна, настолько удаленная от торных путей и настолько надежно скрытая, что немногие подозревают о её существовании. Во-первых, её отделяет от дороги пространство, некогда известное под названием «Лес», а во-вторых, улочка, проходящая рядом, выглядит так, что сложно предположить, будто здесь находится какое-то заведение. Видны скромные оштукатуренные дома из серых кирпичей, построенные для тихих и незаметных людей в конце тридцатых и начале сороковых; в палисадниках растут самые разные деревца, высаженные задолго до того, как кто-то принял решение, что единственное подходящее для Лондона дерево — платан. Кое-где в этих садиках сохранились старые шишковатые терновые кусты, уцелевшие, полагаю, с тех пор, когда «Лес» был настоящим лесом или пустошью. На улице нет никаких лавок, прохожие встречаются редко, и здесь царит тишина и покой. Но вдали от больших дорог, как я уже сказал, на одном из скромных домиков виднеется вывеска; это и есть таверна. Заведение редко пустует. Садовники степенно выпивают в одной части помещения и с подобающей солидностью играют в домино и дартс; в другой части располагаются тихие книжники, скульпторы, поэты и литераторы.

В этом уютном и спокойном местечке я недавно сидел, наслаждаясь порцией джина и великим восторгом и блаженством праздности, о которой сказано столько лживых и лицемерных проповедей. Несомненно, что в мире есть немного, совсем немного людей, которым Всемогущий поручил исполнить великое дело; и они совершают предначертанное или терпят неудачу. Горе пророку, который не станет пророчествовать. Нет никаких сомнений, что печальна была бы участь художника Тернера*, если бы, вместо живописи, он целиком и полностью отдался бы той странной и непочтенной жизни, которую вел на берегу Челси, где его считали странноватым отставным моряком. Есть пророки слов, красок и других искусств; их удел — работа, и они должны исполнить эту работу. Но что до всех остальных, наш «труд» — только проклятие Адама, рабство, которое мы должны терпеть; и этот труд столь же благословен, как выщипывание пакли, добыча известняка, однообразная работа у машины и все прочие занятия бедных людей, которых мы называем осужденными — как будто мы сами чем-то отличаемся от них. Мы приговорены за то, что родились, и приговор Суда таков: мы должны добиваться всего честным трудом — и эта судьба печальна и страшна, если нам хватит мужества посмотреть правде в глаза. Ведь если мы присмотримся внимательнее, то увидим: люди, которых мы именуем преступниками и осужденными, явно избрали лучший удел. Они отказались исполнять ужасный приговор, который был оглашен в момент их рождения. они восстали (каждый по-своему), и мироздание одолело их и изрекло второй приговор, поработив, как полагают, гораздо сильнее. Но мироздание совершило ошибку. Приговоренный преступник — жертва более могучей силы. Он не может себе помочь, это правда; но он не отвечает за себя или за свои действия. Он может думать, что щипать паклю — это отвратительное занятие для человека, но он вынужден этим заниматься, выбор сделал не он, а кто-то другой. Жестокое физическое принуждение избавляет его от чувства унижения; если тяжесть унижения и остается, она падает на плечи тех, кто распоряжается этой работой и заставляет человека следовать правилам.

Но подобного утешения лишены те, кто по трусости, недостатку предприимчивости или неспособности идти до конца стараются придерживаться дороги, которую называют «честной». Несомненно, очень печально зарабатывать порцию хлеба, порцию мяса и порцию картофеля, подчиняясь суровым требованиям охранников и директора тюрьмы, но гораздо хуже, когда помянутые порции — средства выживания — приобретаются ценой лицемерия и постоянных уступок. Есть люди — и я знавал таких людей — которых в понедельник оскорбляли и унижали, во вторник они были добрыми друзьями своих угнетателей, а в среду теряли средства к существованию. В Доме кармелитов* жил некогда один весьма влиятельный журналист. Он был не только почтенным служащим, но и другом покойного лорда Нортклиффа*; без сомнения, он считал, что может лично и конфиденциально обратиться к любимому «шефу». И тогда Джон Робинсон написал о том, что времена трудные, что подоходный налог для холостяка слишком велик — не может ли старый друг немного увеличить его оклад?

Он получил ответ. Объявление было вывешено на стене какой-то общей комнаты в «Дэйли мэйл»; его могли увидеть все, включая рассыльных. Ответ был примерно таков:

«Джон Робинсон просит меня увеличить ему жалованье. Он пишет, что, будучи холостяком, страдает от непомерного подоходного налога. Я хочу заметить Джону, что он может быстро облегчить свою участь и избавиться от неприятностей, женившись на одной из моих очаровательных машинисток из “Таймс”».

Я не слышал, чтобы Джон Робинсон избил мерзавца, публично оскорбившего его. Думаю, он так и остался служить в Доме кармелитов. Возможно, Джон пожал плечами и сказал себе: «Человек должен как-то зарабатывать на жизнь». Но он мог опустошать чужие карманы, мог стать взломщиком, мошенником, карточным шулером. Перед Джоном открывалось множество дорог, и если бы его поймали и осудили, он мог бы зарабатывать на жизнь в тюрьме, выщипывая паклю — и высоко поднимая голову. В тюрьме приходится повиноваться правилам и охранникам — там суровые правила и суровые люди. И все-таки там играют по правилам; ничего постыдного в подобной игре нет.

И следовательно, я с полным основанием могу презирать всех тех, кто прославляет «труд» и достоинства честной жизни, которые по большей части куда унизительнее страданий, испытываемых сводником из Сохо. И следовательно, я с полным основанием могу прославлять блаженство праздности, ибо счастливое состояние, в котором ты обозреваешь Вселенную, позволяет уподобиться Сократу; он, насколько я помню, никогда в жизни не занимался «честным трудом» и прожил свою жизнь просто превосходно. И в подобном настроении я смаковал мельчайшие детали окружающего мира, благодаря небеса за то, что я наконец, после долгих лет работы, снова стал бездельником, и потягивая джин с водой. И тут в уютную таверну, которую я пытался описать, вошел мужчина. Он сел напротив меня. Вел он себя весьма угрожающе. Он очень мрачным тоном проговорил, не сводя с меня пристального взгляда:

— Листья начинают распускаться…

Я вздрогнул. Я находился примерно в том же состоянии, что и Молодой Человек в очках — некоторые читатели поймут, что я имею в виду, — когда к нему внезапно обратился в общественном заведении посланник Липсьюса*.

Едва почувствовав прикосновение руки Бартона к своему плечу, несчастный невротик крутанулся как на шарнирах и тут же отпрянул назад с тихим жалобным писком попавшего в западню кролика. Кровь отхлынула у бедняги от лица и т.д. и т.п.

То же испытал и я. Я знал, что имеет в виду этот человек. Несколько месяцев назад я рассказал ему, что собираюсь писать книгу о Лондоне — и на сей раз книга будет по-настоящему великой. Но, объяснил я, книгу я писать не начну, пока с деревьев не опадут листья, потому что зеленая листва на ветках создает такой чудесный контраст с унылой серостью улиц — тех самых улиц, о которых я собирался писать: неизвестных, позабытых площадях Ислингтона, темных проулках Холловея, странных местечках Кэмден-тауна, рассеченных надвое железнодорожными мостами и виадуками.

И я хорошо помнил, что говорил о своей миссии — изучить значительную часть мира, расположенную за Суррейскими доками*. Я поехал в омнибусе на другой конец Лондонского моста и отправился, кажется, вдоль Тулли-стрит, в туманные пространства, которые никогда прежде не посещал; в места, которые скрывались как бы за сценой вселенной; похожие на обычные лондонские виды примерно в той же степени, в какой оборотная сторона занавеса похожа на роскошную лицевую сторону, которой восторгаются сидящие в театре зрители. Все было бесформенно, бессмысленно, мрачно, невообразимо печально; как будто я обошел стену и увидел за ней бесконечный задний двор. Улица с домами из серого кирпича с гипсовыми украшениями, которые были ничуть не веселее чем ровные стены. И вот! — возле одного из этих грустных домов возносится огромная сияющая волна ярко-зеленого цвета, вздымающаяся от мостовой и скрывающая окна цокольного этажа; подлинная зеленая гора, столь же благословенная, как колодцы и пальмовые рощи посреди африканской пустыни. Это была смоковница; она осмелилась прорасти посреди сухого пустыря — и для меня она стала чудом и радостью.

Что ж, именно такое путешествие я собирался описать в своей книге; и я говорил о том, что подожду, когда появятся листья, а тогда уже начну работу; и я содрогнулся, когда приятель вошел в уединенную таверну и напомнил мне, что деревья облачаются в зелень и что настало время исполнить обещанное. Начиная новую книгу, я всегда или почти всегда испытываю настоящий ужас. Я обжигаю пальцы до кости, снова и снова — вот уже сорок лет — я бегу от огня литературы. Я знаю, что со мной случится; как знает маленький мальчик, когда добрый старый директор говорит ему: «Зайди ко мне в кабинет после занятий».

Однако спасения нет. Книга должна быть написана; и я склоняю голову перед посланием, полученным в таверне; я с особым благоговением, с поистине безрассудным трепетом отношусь к знакам и намекам, переданным странными способами в самых неожиданных местах и условиях, которые обыкновенно считаются неудобными и неподходящими. В одной из прежних книг я с должной обстоятельностью и, добавлю, абсолютно откровенно описал те странные вещи, с которыми столкнулся в Грэйс-Инн, на заброшенной Роузберри-авеню, в самых разных захудалых и грязных кварталах Лондона. И я никогда не позабуду, с каким недоверием и удивлением узнал семь лет спустя, что подобное же испытали монахи конгрегации Св. Колумбы* в Ионе в шестом веке (кажется, именно в шестом) нашей эры. Но мы по природе своей так рассеянны и ограниченны; с одной стороны, мы склоняемся к самому грубому и дикому материализму, к простому, легкому, естественному объяснению всех чудес и странностей; с другой, мы слишком устали от ложных чудес, от пантомимы фей на фотопластинках, от призраков, которые нашептывают самые нелепые и вульгарные вещи. Мы сбиты с толку, повторяю, мы мечемся между разными объяснениями и уже не готовы подтвердить то, что действительно увидели, узнали, испытали на собственном опыте и в собственной душе, если эти происшествия выходят за пределы, установленные дешевыми «учеными» книжечками. Древние люди не открыли Америку, потому что их «наука» утверждала, будто по ту сторону Геркулесовых столпов воздух заполняют летающие перья; так и мы не можем открыть мир, который куда лучше Америки, просто потому, что не можем обнаружить его в наших руководствах по химии, биологии или физиологии.

De me fabula;* но я изо всех сил стараюсь преодолеть эту «научную» ерунду; и потому, как я уже отметил, стараюсь принимать знаки, знамения, послания, которые получаю странными способами в странных местах и которые не имеют ничего общего с планами, установленными теологами и людьми науки. Я никогда не забуду, как получил одно подобное сообщение — в унылый день два с половиной года назад; скорее всего, это случилось в январе 1921 года. Я сидел в подвальном помещении таверны, расположенной неподалеку от оживленной улицы, которую сэр Филип Гиббс* так удачно — и совершенно справедливо, я уверен — назвал Улицей Приключений. Мне как раз тогда, по прошествии нескольких недель, после долгих сомнений, недоумений и скептических размышлений, стало ясно, что я стал жертвой неких людей, по неведомой причине решивших подвергнуть меня самому постыдному и унизительному испытанию, какое только можно вообразить.

Во всяком случае, в тот январский день 1921 года я сидел за столиком в таверне и страдал от отчаяния и перенесенных невзгод. Могу сказать, что я женатый человек и потому наделен некими представлениями об ответственности. Я не мог бросить деньги этим людям — так сказать, в их общее лицо, — а потом отправиться дальше, заняться подделкой документов, красть собак-поводырей у слепых или (на самом деле) зарабатывать на жизнь сравнительно приличным способом. Мне приходилось выживать и обеспечивать тех, кто на меня полагался, занимаясь чем-то вроде духовной проституции, по сравнению с которой проституция обычная — незначительная мелочь. Мне приходилось слизывать плевки с пола в конторе. Мальчики-рассыльные, мелкие прихлебатели и служащие крупных газет все об этом знали и презрительно усмехались, видя, как я брожу туда-сюда по проклятым коридорам. Меня жалел добродушный паренек, который сидел на телефоне, мне улыбался молодой человек, исполнявший поручения редактора. И единственный спасительный выход из этого чистилища сам по себе был тяжким приговором. После того, как я претерплю все возможные пытки, меня уволят — и это погубит мою жену и детей.

Ах, если бы только мне хватило смелости и я смог бы сохранить истинную мудрость! Истинная мудрость доступна святым — я не путаю святых с епископами, которые готовы умереть на пороге Палаты Лордов, если люди в Марилебоуне получат стакан пива после десяти вечера, и с духовными лицами всех сортов, выражающими солидарность с лейбористской партией. Но мудрость святых подсказала бы мне, что сейчас мне выпадает величайшая в жизни удача; что именно тогда несчастному репортеру с Флит-стрит предоставляется шанс, о котором тщетно молили многие славные и великие люди. Ama nesciri et pro nihilo reputati — так изрек Св. Фома Кемпийский,* и он писал монахам и, возможно, думал о тяжких монастырских ограничениях, об интригах, которые привели к тому, что Бароний мыл посуду, когда великие властители, прибывшие издалека, явились в часовню, дабы повидать его. Но то были реальные вещи: подлинное унижение, которое сжигало и разъедало душу до самого основания, до самых глубин; самая настоящая радость мудрых, поистине познавших Путь и Врата. Здесь открывался Закрытый Дворец Короля, здесь появлялась Невеста Дома Пиршеств, здесь над Порождениями Врана возносился Сын, Освященный Пламенем. Я почти что расслышал пение пировавших внутри:

O pius, o bonus, o placidus sonus, hymnus eorum*.

Но, увы, я был отнюдь не мудр. Я сидел за столом, ел и пил, упадая духом, и сердце мое в тот январский день переполняли ужас и отчаяние. И внезапно передо мной появился человек, который сказал:

— Э…Мистер, можете мне сказать, как произнести exaltavit? Мы с приятелем об этом поспорили и подумали, что вы можете нам сказать. Вы, кажись, тут поумнее всех прочих. Ну, вы знаете эти слова: Deposuit potentes de sede, et exaltavit humiles*. Мой друг говорит, что в exaltavit есть «с», а я говорю: «нет».

Я как можно лучше ответил на этот не слишком сложный вопрос — а потом удивился. Полагаю, джентльмен поставил мне выпивку в благодарность за ученую консультацию, подтвердившую его мнение, а потом мы поболтали с ним и его приятелем, примерно десять минут порассуждав о совершенно посторонних вещах. Затем мы расстались; если правильно помню, я отправился брать интервью у совершенно незначительного человека, обитавшего на другом конце нигде; тема этого интервью тоже лишена интереса. Но в моих ушах непрестанно звучали слова: et exaltavit humiles. Я удивился — и снова услышал «et exaltavit humiles». И тогда я почувствовал проблеск надежды, маленький уголок черного занавеса отчаяния приподнялся — et exaltavit humiles.

Теперь, чтобы покончить со всеми тайнами и мистификациями, могу сказать, что довольно близко узнал человека, который подошел ко мне в таверне. Единственная загадка, связанная с ним — необычное произношение латинских слов; он сказал exaltahvit, а не exaltehvit, и я долго удивлялся тому, как он смог угадать этот истинно церковный вариант. Он приехал из провинции, как я понял, и не слишком успешно пытался в Лондоне освоиться на узкой дорожке коммерческой журналистике; он помещал рекламные объявления, как мы бы сказали, в «Газете изготовителей корзин». Полагаю, он был очень хорошим и дружелюбным парнем. Мы в течение года довольно часто встречались в подвальном помещении таверны и рассуждали за кружкой пива о разных вещах; в основном, помнится, о патентованном перочинном ноже, который мистер Харрисон хотел представить на рынке. Когда мы виделись в последний раз, он сказал, что получил новую работу и «рассчитывает на удачу»; я очень обрадовался, услышав это. Он был одним из двух или трех посланников, которых я встречал в жизни, и я никогда не мог думать о нем, не испытывая огромного удивления, восторга и благоговения. Ничего личного; когда человек слушает мессу, он не хочет узнать, кто священник и что он собой представляет, хорошо ли он разбирается в поэзии или, к несчастью, отличается дурным нравом и злоупотребляет чесноком. Он носит церковные облачения, он совершает положенные жесты, он произносит слова, принесенные свыше.

Во время второй или третьей нашей встречи я спросил мистера Харрисона, почему у него возник интерес к стиху из «Магнификата». Стало ясно, что его любопытство вызвано не требником, а стихотворением Лонгфелло о Роберте Сицилийском*; я не вполне уверен, но кажется, его расспросы были связаны с какой-то кинокартиной. Но слова et exaltavit humiles по-прежнему звучали в моем сердце — пока они не стали истиной.

Впрочем, есть и оговорки, и исключения. Ибо я не был humilis; иначе я ступил бы на путь истинной мудрости, о котором рассуждал ранее, на путь тех, которые радовались тяжелейшим страданиям и были счастливы, когда их презирали и унижали. Я определенно не был humilis, но несомненно был humiliates; благословенный Бог довольствуется малым, когда Он не может получить все. Он вспомнил, что «все мы лишь прах»*; как сказал отец Стэнтон, комментируя этот текст — «от праха не стоит ждать слишком многого». А что касается exaltavit — думаю, что еще смогу узнать старых друзей, когда повстречаю их на улице; мое возвышение сводится исключительно к тому факту, что мне было дозволено вести весьма скромную жизнь, не глотая оскорбления вместе с каждой коркой хлеба; и этого возвышенного восторга для меня вполне достаточно. Да, таково истинное блаженство, о котором я даже и помыслить не мог в тот унылый январский день 1921 года, когда простой человек спросил меня, как следует произносить etexaltavit…

Неужели это было лишь случайное совпадение? Возможно, и так; и я прекрасно знаю об опасностях и глупости легковерия — не стоит отрицать вероятность подобного ответа. И все-таки я прежде всего человек практический; неважно, совпадение или не совпадение — я знаю, что меня успокоило, поддержало, ободрило это слово, прозвучавшее после многих месяцев ужасных и постыдных страданий. В общем, я склонен верить, что именно так и совершаются поступки; игрок, который ставит на больших гонках на «Черного парня», потому что днем раньше видел маленького негритенка, в конце концов поступает отнюдь не безрассудно. Есть возможность (всего лишь слабая возможность), что истинный смысл и план жизни не проявляется во внешнем облике вещей, который ограничен миром здравого смысла, рационализма и разумных выводов; этот смысл скорее таится где-то на периферии, проявляясь лишь в редких случаях и открываясь лишь подготовленному наблюдателю; это тайный замысел, узор, который не имеет практически никакого отношения к явному устройству вселенной. Иногда, беседуя с друзьями-спиритуалистами, я повторяю, что единственная причина моего недоверия к их «посланиям» такова — я глубоко убежден, что два уровня бытия, жизнь здешняя и жизнь в грядущем мире, совершенно различны. Я читал (или скорее просматривал) многочисленные книги, в которых жизнь духов и душ умерших представала просто продолжением их бытия в этом мире; условия казались практически идентичными. Молодой человек, который на земле интересовался делами церкви Маунт-Сион (Особой баптистской) на Бойл-Роуд, Тутинг Бек, по-прежнему испытывал живейший интерес к благочестивым деяниям своих прежних единоверцев. Он связывается ради этого со своим несчастным отцом; более того, он продолжает старые споры и указывает, что дьякон Плайндж к тому времени уже убедился в ошибочности своего мнения касательно обета Моисея. Если люди в моем мире занимаются подобными странными делами — по другую сторону они будут заниматься тем же самым. Мы получим сообщения о Epiclesis и Jube perferri*, и о Древнем Ритуальном Значении Ладана в Каноне, и о высшей духовности Римского (или Сарского*) обряда — и так далее и тому подобное; не говоря уже об унитарианской доктрине, обретенной благодаря медиумическим способностям чудесной миссис Пиппс из Джамайка-Плейн, Массачусетс, США. Честно говоря, я ни единому слову из всего этого не верю; дело даже не в логических противоречиях, ибо какое отношение к подобным вещам имеет логика? Что логика могла сообщить о гипотезе рентгеновского излучения до того, как гипотеза подтвердилась? Что логика могла ответить на слова, которые я написал в 1890 году (в «Великом боге Пане»)? Вот они:

Теперь предположим, что электрики — строители этой системы — внезапно поймут, что они как будто всего лишь поиграли в камешки и тем самым нарушили основы мироздания. Представим, что тогда эти люди увидят самое далекое пространство ближе нашего, так что слова молниеносно пролетают к Солнцу и сквозь него к потусторонним мирам, а голос человека отзывается эхом в вакууме, ограничивающем нашу мысль.*

Ну, насколько мне известно, до этого пока не дошло. Помню, что однажды, когда я еще был репортером, мне пришлось, к моей великой ярости, стыду и унижению, ехать в такси в Гринвичскую обсерваторию, чтобы срочно задать вопрос известному астроному: думает ли он, что кавалер Маркони на самом деле получает сообщения с Марса. До этого пока не дошло; но мне кажется, что фрагмент из «Великого бога Пана» — явное пророчество о беспроводном телеграфе. И что могла сказать на это логика в 1890 году, когда появилось мое сочинение? Надо заметить, что я использую слово «логика» в общепринятом смысле, прекрасно понимая, что это совершенно ошибочно; но дружески настроенные поденщицы, когда мы обсуждаем подобные или еще более серьезные вопросы, обычно говорят: «Я понимаю, что вы имеете в виду». До того, как событие произошло, оно остается чудом; разум бессилен перед лицом неизвестного. И кстати, вот какая странная вещь: некоторые предположения, которые сорок лет назад вызывали у «ученых людей» веселые улыбки, а сейчас стали общепринятыми и привычными суждениями, еще в начале семнадцатого столетия воспринимались с интересом и уважением, если не с полным доверием. Если бы почтенный немец с непроизносимым латинизированным именем опубликовал примерно в 1615 году трактат, заявив, что существует искусство, благодаря которому человека, говорящего в Нюрнберге, могли бы в тот же миг услышать в Каире — никто бы не рассмеялся. Этот вопрос стали бы серьезно обсуждать. Старые приверженцы Аристотеля использовали бы свои абстрактные принципы; новая бэконианская школа, полагаю, отвергла бы возможность подобного явления; сторонники Парацельса и розенкрейцеры заявили бы, что вероятность существования такого искусства очень высока. Но предположение стали бы обсуждать с подобающей серьезностью. Но если леди, сидящая рядом с Гексли на званом обеде в 1870 году, намекнула бы на подобную возможность, превосходный почтенный джентльмен выпил бы свой кларет, удивленно посмотрев на даму. Он непременно удивился бы, как могла подобная чушь придти в голову очаровательной женщине. Теперь мы знаем, что он оказался бы неправ; на самом деле, это не самая основательная аксиома: мы ничего не знаем о многих вещах, которые нас не касаются. То же относится и к миру призраков — всегда остается возможность, что подобный мир существует. Что же мы знаем? Нам остается лишь сказать, что бедный Раймонд Лодж* и его коллеги по-прежнему могут пить синтетический виски с содовой и курить эфирные сигары у врат Нового Иерусалима. Кто осмелится утверждать, будто подобное невозможно? Только не я; но я достаточно смел, чтобы сказать: все не так.

Дело в том, что я твердо верю: между двумя мирами есть бездна, magnum chaos*, которая разверзается, скажем, между живописью и музыкой. Вы можете проводить аналогии между двумя искусствами; можете говорить о «цвете» той или иной композиции, точно так же, как можете говорить о «цвете» слов; но в конечном счете миры литературы, музыки, живописи существуют отдельно друг от друга. Я искренне уверен, что подобное утверждение относится и к нашему существованию здесь и там. Есть связь между этими двумя жизнями; но ведь есть связь и между жизнью актера на сцене и за сценой. Но актер, превосходно играющий Шута в «Лире», не получает награды в виде немедленного повышения и не принимает корону Британии вместо Лира или короля Георга (сохрани его Господь!). Его награда совершенно особая, другого рода. Эта награда может обрести разные формы — квартира в лучшей части Вест-Энда, очаровательный старый дом на Ромни Марш*, приличный французский повар, общение с герцогами, благотворительность и роскошь — все, что угодно, но ничего, что было бы связано с древней Британией короля Лира. Два мира взаимосвязаны и все же разделены; то же, возможно, касается и нас, и наших двух миров — этого мира и мира грядущего.

Если мы как следует призадумаемся, то непременно поймем: древняя Британия из трагедии Шекспира не просто не существует. Она не существует теперь — и не существовала никогда. Сначала это была древняя легенда, старая сказка, которую рассказывали у зимнего очага в диких горах Уэльса. Потом легенда стала книгой, чем-то вроде псевдо-истории; в конце концов она превратилась в одну из многих величественных, совершенных грез величайшего мастера литературы. И если Смит в итоге играет Шута в великолепной постановке «Короля Лира» в Вест-Энде и делает это так хорошо, что обеспечивает свое будущее и получает две сотни в неделю или больше вместе со всеми полагающимися привилегиями — все это нисколько не приближает нас к Британии короля Лира. Возможно, наш мир — лишь одна из грез Величайшего Художника. Луна в небесах может оказаться такой же иллюзией, как луна, которую опытный электрик умело зажигает над темным садом, создавая подобающее освещение. Бури жизни — грозы и огненные дожди, как их называет Карлейль,* — которые обрушиваются на нас с такой дикой яростью, в реальности могут нас ранить примерно так же, как ранят актеров, играющих Лира, Кента и Шута в первой и второй сценах III акта.*

«Вейте, ветры, надувайте щеки! Яритесь! Буйствуйте!» и так далее — но вы обнаружите, что бури нисколько не повредили этим добрым людям, через некоторое время скрывающимся в гримерной, и не помешали им чуть позже насладиться приятным ужином в «Гаррике» или «Зеленой комнате». Потому что, понимаете ли, бури не было; то же, судя по всему, происходит и с нами: бури нет, а молнии на сцене никого не ранят. Хотя, конечно, если продолжить аналогию, качество еды и питья потом (когда помощник режиссера подаст сигнал и занавес опустится) будет зависеть исключительно от мастерства, с которым мы играем наши роли в Вересковой пустоши, среди всех этих неестественных и фантастических огней.

Такое отношение к предполагаемому порядку вещей и мешает мне прислушиваться к доброжелательной конандойловщине, которая сейчас вошла в моду в определенных кругах. И в то же время подобное ощущение заставляет меня верить, что величайшие посланники — в пьесе, в мистерии, которую мы разыгрываем — могут оказаться самыми обычными людьми в повседневной жизни или «за сценой», как говорят актеры. Как было бы абсурдно, если бы один из изменников в «Генрихе V», когда бедный и несчастный король попросил, чтобы его предоставили судьбе, ответил бы: «Я не сделаю ничего подобного. Ты, должно быть, съел слишком много лука, и твой воротник на сцене в Дерби в прошлое воскресенье был весь измазан гримом; так что я предпочту остаться там, где сейчас стою». Эти серьезные обвинения могут быть абсолютно основательными; но они остаются в прямом смысле слова неуместными. Нам не следует смеяться над посланиями, потому что посланники в таверне на Флит-Стрит не носят церковных облачений и их не окружает светящийся ореол. Напротив, если подумать как следует, подобные внешние эффекты привлекли бы нежелательное внимание.

Я позволил себе небольшое отступление (боюсь, что в этой книге вам встретится еще несколько подобных отступлений), чтобы продемонстрировать: человек должен выслушать и обдумать все послания, полученные при любых обстоятельствах. И я с уважением и благоговением отнесся к посланию, полученному весной в таверне в «Лесу»:

«Листья уже распускаются».