Сибери Квинн. Дороги

Сегодняшний новогодний подарок читателям - не рассказ, а роман. Да, роман очень короткий, но поскольку в первом книжном издании более 100 страниц, этот замечательный рождественский текст считается романом. Книга Сибери Квинна вышла в 1938 году, но первое "официальное" издание выпущено 10 лет спустя всем известной фирмой "Аркхем-хауз". "Дороги" редко переиздают - это не очень форматный, зато очень "праздничный" текст, для Квинна необычный. Когда я готовил трехтомное собрание сочинений Квинна для серии "Книга чудес", перевод "Дорог" был заказан в первую очередь. А дальше... Издательство АСТ приобрело права на серию о Де Грандене; переводы Сергея Денисенко вышли там. С переводами этими получилось тоже не совсем хорошо: Сергей переводил тексты из первого, трехтомного издания рассказов о Де Грандене, эти тексты были отредактированы - и на мой взгляд, просто великолепны. Но в АСТ купили права на первый том более объемного пятитомника, и Сергею пришлось за месяц переводить "недостающие" рассказы - и эти на скорую руку сделанные переводы никто уже не редактировал. В общем, все равно затея была провальная - пять томов довольно одноообразных  и старомодных историй читатели бы "не потянули" даже в 2010-х. И после первого тома АСТ эту тему закрыл - не могу осуждать издателей.

Впрочем, я от издания Квинна не отказался - и задумал том с тремя романами писателя: "Дороги", "Невеста Дьявола" и "Чужая плоть". Но сначала я долго не мог найти иллюстрации к третьему роману - а когда нашел, обстоятельства переменились. "Невеста Дьявола" теперь потянет на одну статью УК, "Чужая плоть" - на другую. И остался только один "безобидный", добрый и светлый роман, перевод которого выполнил много лет назад Сергей Денисенко. 

Приятного чтения!

С новым годом и, конечно, с Рождеством! 

 Сибери Квинн

ДОРОГИ

Мэри Хэлен и «мистеру сыну»,
вспоминая совместное радостное Рождество

На пути этом долгом, мои дорогие,
Я встречаю жару и мороз,
Я иду вокруг года, мои дорогие,
Видя много улыбок и слёз.

Снежный вихрь, что швырнул меня в степь с высоты,
На холме, среди сосен гулял.
У реки, у промёрзшей до сердца воды,
В двери мельника я постучал.

Я развесил им рдеющий падуб везде,
Радость им подарил на ходу,
Но на миг задержаться нельзя мне нигде,
Ибо я вокруг года иду.

Чтобы свет Рождества вам нести, дорогие,
Для правдивых доверчивых глаз,
И ветку омелы, мои дорогие,
И ветку омелы для вас.[1]

 Вирджиния Вудворд Клауд

 I. Дорога в Вифлеем

Костер из пылающих колючек потрескивал на заднем дворе постоялого двора. Cклонившиеся на колена верблюды недовольно кряхтели на своих местах. Лошади жевали сухую траву.

Люди вокруг пустых котлов облизали жир и остатки проса с пальцев, разгладили бороды, потом разостлали овечьи попоны на камнях и улеглись спать. Все, кроме троих, приютившихся вокруг очага с древесным углем, рядом с лошадьми – они вели изменнические разговоры.

– Эх, настали злые дни для детей Иакова, они здесь как племена в Египте, только нет у них ни Моисея, ни Исайи! Налог по динарию со всех домов, и каждый вынужден уезжать на родину... Теперь они убивают наших детей в пеленках... Римская кукла, этот неверующий грек, сидит на троне!

– Но иудеи отомстят за наши обиды; люди говорят, что явился тот Мессия, которого мы ждали так долго. Он поднимет своих отважных людей в Галилее и сметет римского тирана в море...

– Ш-ш-ш, останови свой лепет, Иоахим! Вон, посмотри – тот похож на шпиона!

Мужчины одновременно повернулись к фигуре, склоненной во сне перед умирающим костром из колючек. Это был человек могучего телосложения, один из гладиаторов Ирода из его школы атлетов, что постоянно пополняется из германских провинций или славянских племен за Дунаем. Шерстяной ярко-красный плащ свободно драпировал его широкие плечи; свет от угасающих побелевших огней высвечивал льняные волосы и светлую кожу.

– Что делает эта безбожная собака так далеко от псарни Ирода?

– Господь с Сиона это знает! Но если он вернется в Святой город и расскажет о том, что слышал здесь, три креста увенчают Голгофу перед следующим заходом солнца, – тихо сказал Иоахим, встал на колени, отвязал нож от запястья и пробрался через камни.

Во всей стране вокруг Иерусалима не было рук, искуснее владеющих ножом, чем Иоахим, срезатель кошельков. Мягко, как кошка, преследующая мышь, он подкрался по камням, замер и пригнулся... Один быстрый удар под лопатку – и он завладеет кошельком, набитым золотом или пусть даже медью. Они хорошо получают, эти боевые мастиффы из питомников Ирода. Свет от костра отражался на большом ноже и золотом браслете на руке северянина.

– Хо! Ты, младший брат крысы, хотел укусить спящего человека? – прогудел, как колокол, голос гиганта. – Того, кто никогда не причинял тебе никакого вреда? Стыд и срам!

Белые пальцы сомкнулись на позолоченной солнцем коже, могучие мышцы напряглись – и визг боли исторгся из Иоахима, нож выпал из его нервных пальцев, раздался треск – будто сломанной ветки ивы, – когда его запястья попали в лапы северянина.

– Помилуй, всемогущий, – умолял Иоахим. – Я думал...

– Айе, кто есть ты, ты, презренный трус! – раздался ответ. – Ты думал, я сплю, и как вор, решил украсть мой кошелек и жизнь сразу. Теперь изыди с глаз моих со своими подлыми друзьями, пока я не раздавил твою хилую шею этими пальцами.

Он развел руки, огромные мускулистые белые руки, обученные искусству борьбы и владению мечом, и сильные белые пальцы сжались, будто уже почувствовали уступчивую плоть и кости между ними. С испуганным визгом, словно они были действительно крысами, как и назвал их северянин, двое заговорщиков во главе с Иоахимом, срезателем кошельков, с его разбитым правым запястьем, бросились прочь через задний двор, пока северянин не успел пересмотреть свое решение и не раскаялся в своей милости.

Светловолосый незнакомец посмотрел им вслед, затем скинул плащ с плеч. Под накидкой от шеи до колен он носил тунику из тонкой шерсти, окрашенную ярко-красным цветом, с золотой вышивкой по краям. Латы из дубленой бычьей шкуры с железными шипами были застегнуты вокруг тела; ноги обуты в сандалии из мягкой кожи с сыромятными ремнями; на поясе с одной стороны висел двуклинковый топор, с другой – мягкий кожаный мешочек, который всякий раз при движении издавал металлический звук. За плечами висел длинный двуручный меч с широким обоюдоострым закаленным лезвием.

Он был мускулистым и широкоплечим, волосы его были заплетены в две длинные косы, спадавшие по обеим сторонам лица из-под железного шлема. Как и волосы, золотая борода цвета созревшей пшеницы низко свешивалась на его доспехи. Тем не менее, он не был стар: льняная борода была еще слишком юна, чтобы изведать ножницы, слегка загорелая кожа казалась гладкой и свежей, изумрудные глаза были ясными и молодыми. Он взглянул на крапинки звезд на небе, затем накинул плащ.

– Дракон низко марширует по небу, – пробормотал он, – мне надо поторопиться в дороге, дабы достичь родины до завывания зимних бурь.

 

На дороге толпились путешественники, в основном крестьяне, направляющиеся на рынок, начав свой день на восходе солнца, чтобы уже через час сразу приступить к торговле. Торгаши всяких родов и сортов пробирались по этому пути, дергая повода: сначала умоляя, а потом ругая и принуждая вьючных животных развить хоть какую-нибудь скорость. Прошел патруль солдат, и их декурион[2] поднял руку в знак приветствия.

– Salve, Клавдий! Неужели ты действительно собрался вернуться в эту свою холодную землю? Клянусь Плутоном, мне жаль, что ты покидаешь нас! Как много серебряных монет я выиграл, делая ставку на твои кулаки и на твои бои с мечами!

Северянин весело улыбнулся. Хотя он был у римлян с тех пор, что еще и борода не выросла, его всегда смешил их перевод простого северного имени Клауса на «Клавдия».

– Да, Марк, я и вправду ухожу на этот раз. Больше пяти лет я служил прихотям Ирода, и за это время научился искусству боя так, что мало кто не знает об этом. С мечом, топором, булавой, или голыми руками и с цестусом[3] – я досыта наелся борьбой. Теперь я возвращаюсь на землю предков, к викингам, и если придется, потом буду драться для собственной выгоды, а не для увеселения других.

– Да пребудут с тобою боги, варвар, – сказал римлянин. – Видно еще долгое время мы не увидим твоих боев на песках арены.

Перед раскинувшимся у большой дороги селением путник остановился, чтобы зачерпнуть теплой воды в колодце. Сюда обычно приходили женщины наполнить свои сосуды. Солнце садится в шесть часов, и этот крошечный квадратик сейчас должен был быть окружен женщинами, стрекочущими как сороки, с их невообразимо шумными детьми. Но место выглядело как город мертвецов. Тишина окружала освещенную солнцем пыльную дорогу, придорожные дома были наполнены могильной тишиной. Клаус осмотрелся в изумлении и вдруг услышал тихие стенания, траурный плач на Востоке: «Ай-ай-ай!.. Ай-ай-ай!..»

Он откинул в сторону завесу на дверях и вгляделся в темноту дома. На земляном полу сидела женщина, скрестив ноги; ее волосы были распущены, платье на груди разодрано, голова посыпана пеплом. Тихий (но не спящий) на ее коленях лежал ребенок – мальчик, и на его белом тельце цвело красное пятно. Клаус понял – а уж гладиатор разбирался в этом! – тот был зарублен мечом. Этот меч глубоко пронзил плоть ребенка – на белой грудине виднелись зияющие кровавые губы раны.

– Кто сделал это? – Взгляд  северянина был холоден, как лед фьорда, губы приоткрылись в гневе – как тогда, когда он столкнулся с каппадокианским сеточником в цирке. – Кто сделал это, женщина?

Молодая еврейка прервала причитания. Ее глаза были красны и опухли от плача, слезы бежали ручейками, размазывая пепел по лицу, но даже в пароксизме горя были заметны следы ее обычной красоты.

– Солдаты, – отвечала она, всхлипывая. – Они ходили из дома в дом, как Ангел Господень шествовал по земле Египетской, но у нас не было крови, чтобы смазать наши засовы. Они ходили, поражали и умерщвляли всех младенцев мужеского пола в нашей деревне. О, сын мой, сыночек мой, почему они сделали это с тобой, с тобой, не принесшим никакого вреда? О, горе мне, мой Бог оставил меня безутешной! Мой первенец, единственный сын мой убит...

– Ты лжешь, женщина! – слова Клауса резали остро как сталь. – Солдаты не свершают такие вещи. Они воюют с мужчинами, они не воюют с младенцами.

Мать покачнулась назад и начала бить себя в грудь маленькими сжатыми кулаками.

– Солдаты сделали это, – повторила она упрямо. – Они ходили из дома в дом и убивали наших сыновей…

– Римляне? – недоверчиво спросил Клаус. Жестокость римлян была известна, но они никогда не делали подобного: римляне не убивали детей.

– Нет, солдаты царя. Римские только доспехи, что они носят. Они явились в селение и…

– Солдаты царя? Ирода?

– Да, варвар. Царя Ирода, да будет проклято имя его навеки! Несколько дней назад пришли путешественники с Востока и заявили, что родился царь иудейский среди евреев. Ирод, боясь, что может лишиться трона, направил своих солдат по берегам в Вифлееме, чтобы убить сыновей, не достигших двух лет, в каждом доме.

– Твой муж…

– Увы, я вдова.

– И это твоя лавочка с маслом и едой?

– Нет, господин мой, – моя здесь только смерть. Ай-ай-ай…

Клаус взял несколько медяков из сумки и бросил на колени женщины рядом с трупиком.

– Возьми это, – повелел он, – и похорони младенца по вашему обычаю.

– Да помилует тебя Господь, варвар. Тебя и весь дом твой за жалость ко вдове в ее печали. Господь Авраама, Исаака и Иакова…

– Оставь это. Как твое имя?

– Рахиль, благодетель. И пусть Господь Израиля дарует милость к…

Клаус отвернулся и оставил плачущую женщину с ее мертвецом.

 

Возрастающая луна проплывала высоко над рощей, где лежал Клаус, завернувшийся в плащ. Иногда из плотных зарослей доносился щебет птиц или писк насекомых, нарушавших молчание ночи. Грабители бродили по дорогам в темное время суток, но, хотя солдаты правителя патрулировали дороги, мудрец оставался в укрытии, пока солнце не поднялось. Хотя самые сильные разбойники не рискнули бы приблизиться к нему, опасаясь меча гиганта, хотя ближайший постоялый двор был неподалеку, – северянину предстоял долгий путь к дому и, несмотря на то, что кошель его был наполнен золотом, полученным на службе в казармах тетрарха, ему надлежало экономить. Кроме того, земля так сладко пахла, как не пахла в караван-сараях, а память об убитом сыне вдовы сверлила его мозг. И было бы лучше для всех, чтобы он не встречался ни с кем из своих собратьев в ближайшее время.

Стук ослиных копыт послышался со стороны дороги. Животное шло медленно и устало, но было вынуждено против своей воли продолжать поездку в ночи.

«Клянусь Тором[4]! – подумал Клаус, – странный народ эти евреи. Всегда спорят, со всеми спорят, вечно жаждут золота, но в них такая сила духа, которой никто не имеет. Если их долгожданный Мессия, наконец, придет, я думаю, всей мощи Рима будет недостаточно, чтобы остановить их в своих…»

Крики начались резко, возрастая крещендо до отчаянья: «Помогите! Помогите! Грабители!..»

Клаус саркастически улыбнулся: «Он так стремился поспеть пораньше на завтрашние торги, что пустился в опасную дорогу после наступления темноты, и тут его останавливают разбойники...»

Женские крики присоединились к мужским... Клаус поднялся со своей торфяной постели и выхватил меч из-за плеча.

 

Копьеносцы кольцом окружили мужчину и женщину. По их гребенчатым шлемам и бронзовым кирасам он признал римских солдат... По их горбоносым лицам он признал сирийцев, отщепенцев-евреев, возможно, арабов или армян, которых тетрарх держал для приличия и исполнения таких работ,  к которым не мог привлечь римский гарнизон.

– Хо, что это здесь происходит? – выкрикнул Клаус, появляясь из рощи. – Что означает это нападение на мирных путешественников?

Декурион с командой свирепо обернулись на него.

– Отойди, варвар! Мы солдаты царя, и...

– Клянусь отцом ворона Одина[5], мне все равно, будь вы хоть солдаты кесаря – вы не смеете нападать на этого доброго человека и его жену, или мой меч пропоет свою песню! – взревел Клаус.

– Схватите его кто-нибудь, –  приказал главный. – Мы отдадим его тетрарху для развлечения. Остальные – стоять рядом и выполнять задание... Отдай мне своего ребенка, женщина!

Он обнажил свой меч и подошел к сидящей на земле женщине со спящим ребенком на руках.

И тут в Клауса вошло дикое воинское безумие его племени. Солдат подскочил к нему и сунул копье прямо в лицо, но длинный клинок меча Клауса предотвратил нападение и оставил того безоружным. Затем, прежде чем противник мог вытащить свой короткий меч, Клаус сделал выпад, и его лезвие пронзило щит солдата, руку под ним, и прошло почти через все тело. Человек упал с прерывающимся криком; четверо солдат прыгнули на Клауса со щитами и копьями...

«Айэ, это меч свистит, айэ, это красная кровь течет, айэ, это Девы Шторма поют героев и Валгаллу поют!» – скандировал Клаус, и, продолжая петь, ударял и ударял снова, и лезвие меча его жадно пило кровь. Четверо солдат из караула тетрарха убил он, прежде чем они атаковали его, и когда двое бросились сзади, он развернулся и, оставив меч, взял противников своих в руки, словно какой-то чудовищный медведь, и столкнул лбами. Шлемы их свалились, черепа треснули, и упали они замертво с кровью в ушах и ноздрях. Теперь только четверо их остались, и схватил он двуклинковый топор, что крепился на поясе его, и с могучим криком выскочил на своих врагов, будто они за одного были, а он – за десятерых. Топор его железный легко проходил чрез бронзу и шкуры воловьи, словно те были сделаны из пергамента. И еще двое гвардейцев тетрарха упали замертво. Двое других, поджав хвосты, бежали в ужасе от этого мстителя яростного с развевающейся бородой и длинными светлыми волосами, что струились несвязанные на ночном ветру. Тогда Клаус встал лицом пред декурионом.

– Теперь, говорящий большие слова и творящий мелкие дела, ты, убийца детей, скажи, будешь играть в игру мужчин, или я повергну тебя обезглавленным как преступника? – вопросил он.

– Я исполнял мой долг, варвар, – ответил угрюмо декурион. – Великий царь велел нам пройти чрез всю землю, взять младенцев мужеского пола до двух лет из каждого дома и убить их. Я не знаю почему. Обязанность солдата – подчиняться приказам.

– Айэ, и долг солдата состоит в том, чтобы умереть, клянусь двенадцатью сподвижниками Одина! – оборвал его Клаус. – Получи это за ребенка Рахили, сына вдовы, ты, пожиратель беспомощных младенцев!

И он направил свой меч на него, и никогда в годы боевых действий в цирке не было у Клауса такого удара. Ни щит, ни броня не могли остановить двуручного топора – и, словно тело стало пергаментом, лезвие топора опустилось на шею главаря и перерезало мышцы и кости, и глубоко рассекло грудь его и перерезало сердце его надвое. Как падает дуб под огнем с неба, так упал солдат царя Ирода в пыль к ногам Клауса и упокоился там бездыханным.

Тогда Клаус развязал поручи, что связывали топор с запястьем, и бросил оружие в воздух так, что тот развернулся к блестящему кругу серебряной луны. Он снова поймал его в руку, и снова бросал его к верхушкам шелестящих деревьев, и пел песню о победе, как отцы его пели со времен, когда северяне впервые отправились викингами, и славил богов Валгаллы: Одина, отца богов, и Тора Громовержца, и прекрасных Валькирий, что забирают доблестных убитых воинов с поля боя – всех он славил. А на тела своих павших врагов он пинал серую дорожную пыль, и плевал на них, и честил их извергами и трусами, и непригодными для войны мужами.

Чтобы обуздать свое безумие, он положил на землю топор и повернулся посмотреть на маленькую семью, которую он спас. Мужчина стоял у головы осла, держа в одной руке уздечку, а в другой палку, которая, наверное, служила и посохом, и рожном. Ему было около пятидесяти, о чем говорила проседь в черной бороде; с головы до пят он был одет в шерстяное платье унылого цвета – видимо, лучшее, что у него было – в нем, видно, он и ходил по субботам в синагогу. Льняной тюрбан был повязан на голове, и на ушах свисали «завитки Давида». Весь его вид говорил, что он сельский житель, наследник уважаемой бедности с давних времен.

Не обращая внимания на бойню, только что происшедшую рядом с ним, равнодушный к звукам войны, осел сонно стоял на травке у обочины дороги. Рядом с ним на седле, сложенном на землю, сидела молодая женщина лет пятнадцати, как предположил Клаус, хватив взглядом ее изящную фигуру. Лицо ее было идеально овальным, с кожей, бледнее цвета слоновой кости, с изысканным в своей чистоте профилем, с безупречным носом, припухлыми губами цвета голубиных лапок, синими глазами – как океан на родине Клауса. Со всем этим гармонировали пряди золотистых волос под длинной накидкой, спускающейся до самой земли.

Платье было синим, как и ее накидка, окантовано белыми полосками, и подчеркивало ее совершенные черты. На ее груди по еврейской традиции висел завернутый в пеленки младенец. С одного взгляда было заметно, что красота и чистота матери перешли в лицо ребенка.

– Мы в долгу перед вами, господин, – вежливо поблагодарил мужчина Клауса. – Эти люди пытались лишить  жизни нашего сына. Только вчера ночью Ангел Господень во сне предупредил меня взять младенца и мать его и бежать из Назарета в Египет, чтобы солдаты царя Ирода не схватили, застав нас врасплох. Я слышал, они убили много младенцев, чьи родители не получили предупреждения от Господа.

– Ты правильно услышал, старик, – мрачно ответил Клаус, вспоминая сына вдовы. – Позади в селении раздаются звуки плача. Рахиль оплакивает смерть, и ей не будет утешения. При том, – он презрительно посмотрел на валяющиеся на дороге тела, – мне кажется, я немного отдал долгов вашим соплеменникам, причитавшихся этим убитым собакам.

– Увы, – обернулся путешественник, – ты подвергаешь из-за нас свою жизнь опасности, господин. Теперь твоя голова будет оценена, и Ирод не успокоится, пока не насладится местью.

– Ты полагаешь? – невесело рассмеялся Клаус. – Думаю, этот меч будет петь свою песню много раз до путешествия в страну штормов, пока они меня повесят на дереве смерти.

Синие глаза женщины остановились на нем, пока он говорил, и он запнулся, смущенный. Никогда за двадцать лет и два года своей дикой жизни Клаус-северянин, Клаус-гладиатор, Клаус-победитель не ощущал на себе такого взгляда, как ее. Он чувствовал себя недостойным стоять в присутствии чего-то из иной сферы, верного и определенного знания – чем эта женщина отличалась от всех других женщин в мире.

– Ваш ребенок, госпожа, – сказал он неловко, – можно я посмотрю в его лицо, прежде чем отправлюсь в путь? Он единственный, кого я спас от рук убийц. Жаль, что меня не было в селении, чтобы спасти ребенка вдовы Рахили.

Женщина подняла младенца на руки, и голубые глаза маленького мальчика остановились на Клаусе. Северянин сделал было шаг вперед, чтобы погладить гладкую розовую щеку ребенка, но, словно перед ним была каменная стена, остался стоять, где стоял. С ним заговорил голос, или, скорее, даже не голос смертного: звук коснулся его ушей ниоткуда.

– Клаус, Клаус, – мягко перекатывался голос, – поскольку ты сделал это для Меня, рискуя своею жизнью и свободой для маленького ребенка, говорю тебе: никогда ты не изведаешь вкуса смерти, пока не завершится твоя работа для Меня.

И Клаус знал теперь, что слова эти исходили от младенца, хотя губы того не шевелились. Сначала он был поражен, даже напуган, ведь он знал, что мир населен странными духами, враждебными человеку. Но, вглядевшись в такие спокойные глаза мальчика, он почувствовал, что мужество его возвращается, и отвечал, обращаясь к волшебной и более чем обычной силе.

– Господь Ярл,[6] – сказал он, – я не буду жить всегда. Наступит время, когда рука ослабеет и зрение потускнеет, и даже человек с сильным и храбрым сердцем уже не будет в состоянии принимать участие в играх человеческих. Скажи лучше, Господи, что я умру с мечом и топором в руке и диким воинственным криком в горле, в полном расцвете сил моих, когда красный пожар битвы будет бушевать в полную силу. Пусть тогда прекрасные дочери Одина посчитают меня достойным забрать с поля битвы и перенести наверх в Валгаллу[7], где герои играют мечами вечно.

– Не так, мой Клаус. Ты, готовый душу свою положить за Младенца, не потеряешь награды своей. Когда имя Одина забудут и во всем мире не останется ни одного, кто бы ему поклонялся, то и тогда имя твое будет известно всем, и смеющиеся счастливые дети будут восхвалять доброту твою и милости твои. Ты будешь жить бессмертным в каждом детском сердце так долго, как люди будут праздновать день моего рождения.

– Я буду жить после Рагнарока?[8]

– Рагнарок уже пришел, Клаус. Старые боги умирают, жертвенные костры превращаются белёсый пепел жертвенников, голоса их приверженцев затихают – но ты будешь жить долго, пока ликующие дети будут восхвалять имя твое в сезон зимнего солнцестояния.

– Я стану могучим героем?

– Героем, который останется в памяти каждого человека, который когда-либо был ребенком.

– Господь маленький Ярл, думаю, ты ошибаешься. Скорее всего, я умру с песней меча в ушах и с шумом битвы, но если ты говоришь правду – я пойду за своей звездой, как должно человеку.

Тогда Клаус вытащил из ножен свой меч и взмахнул им над головой три раза, и отошел с дороги, как это делали герои севера, отдавая вассальскую дань уважения феодалам.

Отец испуганно вскрикнул, услышав свист меча в воздухе, но мать смотрела спокойно. И она, кажется, не удивлялась, когда северянин разговаривал на варварском языке с ее ребенком, будто давая ответ непроизнесенным его словам.

И Клаус пожелал им безопасного пути в Египет, и повернулся лицом к Полярной звезде для обратной дороги.

 

II. Путь на Голгофу

Луций Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, перегнулся через парапет и посмотрел вниз, на ночные очертания города. Огни цвели здесь и там, между плоских крыш домов; то и дело раздавался стук копыт по брусчатке; почти беспрерывно слышался рев разъяренной толпы. Иерусалим был переполнен до предела, в течение нескольких дней люди прибывали через ворота Яффы – был канун великого праздника. Эти евреи всегда отмечают праздник очень бурно, и силы его легионеров были поставлены на сдерживание их пыла.

– Подвижные и упрямые они люди, мой Клавдий, – правитель обратился к высокому светловолосому бородачу, стоявшему в трех шагах позади него слева. – Всё осуждают, вечно спорят и ссорятся, и всё в суматохе какой-то. А вчера, когда войска прошли от цитадели с Орлами Легиона над своими головами, жители города побили их камнями, крича, что они несут истуканов по улицам Святого Города. Кажется, они во всем готовы найти грех: в том, что ходит, летает или плавает. Буйный и непокорный народ.

– Айе, господин, буйный и непокорный, – согласился первый центурион.

Прокуратор рассмеялся.

– Никто не знает этого лучше тебя, мой Клавдий. Ты был здесь, среди них в те времена – в дни, как говорят, великого Ирода. Как получилось что ты снова здесь? Неужели тебе нравится запах этого священного города евреев?

Бородатый солдат саркастически улыбнулся.

– Я служил у царя Ирода гладиатором трикенниум[9] назад, – ответил он. – Когда мой срок службы истек, у меня не было ни шрама, ни раны, лишь кошелек, набитый золотом. Я сказал претору, что не буду больше бороться по найму, и отправился в мой северный дом, но на пути… – он остановился и пробормотал что-то, что прокуратору не удалось уловить.

– Да? И на пути… – вопросил римлянин.

– Я схватился с несколькими воинами царя, что собирались совершить насилия в семьях. Ирод поклялся отомстить мне, на меня охотились, как на зверя: из леса в пустыню, от пустыни до гор. Наконец-то я нашел убежище, которое не могли найти мои многочисленные охотники, и присоединился к легионам. С тех пор я следовал туда, куда мои звезды (и армейские порядки) вели, и теперь снова стою в этих городских стенах, в безопасности от мести наследников царя Ирода.

– Я очень рад, что ты здесь, – заявил Пилат. – И считаю, что это не синекура, мой Клавдий. У меня есть только легион охраны в этой беснующейся стране, и здесь с любой стороны можно ожидать предательства и бунта. Я делаю что-то, евреи кричат мне, что я нарушил какой-то их почитаемый обряд или обычай. Я делаю другое, они снова воют в небеса, что железная пята Рима угнетает их. Клянусь Юпитером, если бы я имел на дюжину легионов больше, – нет, один легион таких, как ты, –  я бы держал эту мятежную толпу на острие копья, и они бы скулили, как побитые собаки, моля о пощаде! – Некоторое время он смотрел на город внизу в угрюмом молчании, потом продолжил. – Что за разговоры я слышу, будто кто-то придет из Галилеи, заявляя, что он Царь Иудейский. Как думаешь, это предвещает крамолу? Если они сплотятся за своим лидером, не сомневаюсь, нам придется в ближайшее время воевать с этим зловредным иудейским народом, защищая наши жизни.

– Я не думаю, что мы должны остерегаться восстания в этом месте, господин, – отвечал солдат. – Я видел этого учителя четыре дня тому назад, когда он вошел в город. Он въехал очень кротким и смиренным, верхом на молодом осле. И это было хорошим знаком: у евреев есть традиция – если царь идет на войну, то верхом на лошади, если идет с миром – на осле. Я думаю, что он пророк, а не священник или царь. Потом он вошел в храм и проповедовал там народу, что надо жить как братья, бояться Бога, уважать закон и воздавать кесарю должное.

– Ха, ты так полагаешь? А я опасался. Первосвященник Каиафа сказал мне, что тот разжигает смуту. И настоятельно призывал меня бросить его в тюрьму или распять, так как тот проповедует измену империи.

– Слово священника… – начал центурион, но правитель засмеялся, так как это завершалось вульгарной пословицей.

– Я знаю. На слова священника, смех глупцов и гнев обезьян смотри с презрением. Трус...  – Он остановился в спокойном раздумии.

– Каиафа! – огромный центурион поджал губы, как будто собирался плюнуть. – Это откормленная свинья! Неудивительно, что его религия велит ему воздерживаться от свиного мяса. А то бы он сделался людоедом!

Пилат мрачно кивнул. Его ссора с первосвященником был давней, и каждый из них одерживал победы над другим. Каиафа при любом спорном случае жаловался в Рим, тонко намекая, что если прокуратор не примет определенных решений, восстания не миновать. Письма возвращались к Пилату: кесарь всю ответственность за события в Иудее возлагал на него, и в случае бунта во всем будет виноват именно он. Таким образом, первосвященник побеждал в некоторых спорах. С другой стороны, правитель, имея преимущество в решении уголовных дел и по вопросам налогообложения, часто подчинял первосвященника своей воле.

«Был бы у нас был другой понтифик, – размышлял он, – способный к соглашению, а не этот жреческий дурак, управляющий советом священников».

Раздался звон металла ножен о кольчугу, вошел легионер, остановился, отдал честь и передал Клавдию свитки. Центурион, в свою очередь, ответил на приветствие и передал послание прокуратору.

– Клянусь бородой Плутона, – воскликнул Пилат, сломав печать и прочитав послание при свете небольшой лампы, установленной на парапет, – дела идут скорее, чем мы думали, мой Клавдий! Каиафа забрал к себе этого самозваного Царя Иудейского, пытался обвинить его в богохульстве и измене перед синедрионом и осудить его на распятие. Теперь он ходатайствует по этому делу. Что будем делать?

– Что? Эта жирная свинья завизжала в своем хлеву? Никто, кроме Рима не обладает юрисдикцией в таких случаях. Каиафа может осудить человека на смерть не скорее, чем наденет тогу императорской власти…

– Да, я понимаю. Но в этом заключается и наша трудность, и наша опасность. Один я, как прокуратор, могу выносить смертный приговор, но если эти священники и их подкупленные приспешники  подстрекут свой вшивый народ к восстанию, мы, не имея достаточно войска, не сможем удержать их. Кроме того, если произойдет восстание, Рим лишит меня жизни. Конечно, я послан сюда, чтобы управлять и править, но главным образом – для сбора налогов. Восставший народ не обращает внимания на правителей. Итак, Клавдий, мою тогу. Давай послушаем, какой вред этот некоронованный царь причинил этой стране.

 

Ропот, подобный штормовому ветру, заполнил зал для аудиенций. В ярком свете факелов в двойных шандалах недвижно стояли преторианские стражники. Прокуратор занял свое место на троне из слоновой кости и пурпура. Впереди перед помостом стоял Каифа с Сименоном и Анной по правую и левую руку. Кучка храмовых стражников – жалкое подобие римских легионеров – окружала заключенного, высокого молодого бородатого человека в белых еврейских одеждах; по цвету волос и кожи, казалось, что он не несет никакого расового родства с людьми вокруг него.

– Радуйся, прокуратор! – Каиафа старательно поднял правую руку в римском приветствии, а затем поклонился почти подобострастно с восточной угодливостью. – Мы пришли к тебе для подтверждения приговора обвиненному за богохульство и предательство империи.

Пилат приветствовал его ничтожным подъемом руки.

– Богохульство – это твое дело, священник, – ответил он коротко. – Про какую измену идет речь?

– Он провозгласил себя царем, а если ты не найдешь, что это измена, ты не друг кесарю!

– Это верно, что ты Царь Иудейский? – правитель с любопытством обратил глаза на пленника.

– Ты говоришь это мне, или другие сказали тебе об этом? – ответил молодой человек.

– Разве я – иудей? – спросил прокурор. – Твой народ и твои первосвященники привели тебя ко мне на суд. Что ты сделал?

Он не услышал ответа от пленника, но ропот вокруг стал зловещим. Толпа собралась у входа, и охранники едва ее сдерживали.

– Неужели ты на самом деле царь, и если да, то какого царства? – опять вопросил прокуратор.

– Ты сказал это. Для этого я родился, и по этой причине пришел в мир – чтобы свидетельствовать об истине...

– Что есть истина? – задумчиво произнес правитель. – Сам слышал, мудрецы долго спорили об этом, но я не встретил и двоих, кто бы узнал истину. Клавдий! – он обратился к центуриону, стоявшему за его стулом.

– Да, повелитель!

– Я решил испытать этих людей. Иди в темницу и приведи сюда худшего из преступников, что там найдешь. Посмотрим, до чего доходит их фанатизм.

Когда солдат ушел исполнять приказ, правитель обратился к первосвященнику и его сателлитам:

– Я бичую его, а потом отпущу, – сказал он. – Если он нарушил ваши законы, бичевания будет достаточно. Я не нахожу в нем никакой вины по обвинению в измене.

Заключенный покорно последовал за декурионом в казарму, где солдаты раздели его, привязали к столбу и нанесли на обнаженную спину узоры из сорока полос.

– Так он – царь иудеев? – засмеялся декурион. – Однако клянусь прекрасными глазами Юноны, каждый царь должен носить корону на голове, этот же и вовсе не имеет короны. Хо, кто-нибудь, соорудите достойный венец для Царя Иудейского!

Венок из терна был быстро сплетен и водружен на голову заключенного; длинные острые шипы вонзились в его нежную плоть, так что, подобно драгоценным камням, рубиновые капли обрызгали лоб его. Потом еще они нашли потертый и потрепанный пурпурный халат и возложили на его кровоточащие плечи. В заключение они воткнули помело вместо скипетра между плотно связанных запястий, поставили его на стол и преклонили колена в притворном подобострастии – так они провозгласили его новым царем Иудеи.

Некоторые из стражников храма пришли в казарму, чтобы посмотреть на бичевание. И один из них сказал другому: «Ученики этого человека утверждают, что он творил чудеса, заставлял слепых видеть, хромых ходить и даже воскрешал из мертвых». Услышав это, один из них подошел к узнику и ударил его бичом по ранам – тот же обратил на него кроткий взор. Стражник потребовал: «Если тебе действительно дана власть от Бога знать всё, скажи, кто из нас ударил тебя!»

Но декурион уже устал от этих жестоких игрищ, потому он возвратил узника обратно и поставил его между Пилатом и священниками.

– Се человек! – возгласил прокуратор. – Се Царь ваш, о мужи иудейские!

– У нас нет царя, кроме кесаря! – самоуверенно вскрикнул Каиафа. – Этот некто объявил себя царем, а тот, кто называет себя царем, противник кесарю!

Между тем Клавдий спешил в зал суда с одним несчастным. Человек был рослый, но так склонялся под тяжестью оков, что не мог стоять прямо. Его одежда не была лохмотьями, но не нужно было смотреть дважды, чтобы понять, что он был ходячим пастбищем паразитов; тюремные охранники шли в стороне от него, толкая прикладами копий, чтобы роящиеся в его волосах и одежде вши не могли до них добраться.

Тогда Пилат приказал заключенному из подземелья встать перед священниками, и указал на человека, связанного и коронованного шипами.

– По вашему обычаю, люди Иудеи, на Пасху я освобождаю заключенного, – сказал прокуратор. – Кого вы хотите, чтобы я освободил: этого грабителя, обреченного на распятие, или того, кого называют Царем вашим?

– У нас нет царя, кроме кесаря! – закричал Каиафа в ярости. – Долой его! Распни его!

– Как? Распять вашего царя? – спросил прокуратор с притворным удивлением.

Толпа храмовых зазывал, подученных Каиафой и его подопечными – менял с храмовой площади и торговцев жертвенными голубями, что были изгнаны со своими лотками три дня тому назад пленником, – прогремели хором: «Распни его!»

– Воду в кувшине и полотенце, Клавдий, – приказал Пилат, и, когда его помощник вернулся и поставил серебряный таз перед ним, он омыл руки и отер их льняным полотном. – Теперь вы свидетели, священники и народ. Я не повинен в крови праведника сего. Глядите на это! – воскликнул прокуратор и передал кувшин и полотенце обратно Клавдию.

Первосвященник улыбнулся в бороду. Он еще раз поклонился Пилату.

– Кровь его на нас и на детях наших, – ответил он, и хор наемников прокричал дикий гимн в виновность своей крови: «На нас и на детях наших! Распни его!»

Люций Понтий Пилат пожал плечами.

– Я сделал все, что мог, мой Клавдий. Пусть его уведут в тюрьму, а назавтра с другими злоумышленниками уже и распнут. Мой охранник будет иметь в нем участие, но я хотел бы, чтобы ты отправился с ними, убедился, насколько все точно исполнено и… – тонкие губы разошлись в насмешливой, невеселой улыбке, – поставил бы надпись на кресте, на котором они повесят его. Клянусь трезубцем Нептуна, гвозди, что пронзают его члены, наверняка уколют самолюбие Каиафы!

Он тихо усмехнулся, словно наслаждался какой-то острой шуткой.

 

Процессия на холм казни или «Лобное место» началась на рассвете: распятие было медленной смертью, а завтра, в Субботу почиталось незаконным, чтобы злоумышленники оставались в живых, оскверняя священный день своими стонами. Толпы, собирающиеся отпраздновать Пасху, заполонили улицу Давида и переулки, чтобы наблюдать за шествием осужденных – а это уже был праздник по случаю. Продавцы сластей и воды наживались на покупателях, множество ушлых торговцев запросто находили спрос для своих корзин с гнилыми фруктами и овощами. Все наслаждались зрелищем осужденных, боровшихся за жизнь под бременем своих крестов.

Клавдий не шел с ними. Прокуратор отдыхал поздним утром и задавал обычные ежедневные вопросы, как это было принято – в ванне. Солнце стояло на небосклоне уже несколько часов, когда писец пришел в оффикиум с титулосом, табличкой приговоренного к распятью, и правитель продиктовал то, что занес на пергамент. Пилат мрачно улыбнулся подошедшему Клавдию.

– Возьми и отнеси это на место казни, и своею рукою прикрепи над головою молодого пророка, – приказал он. – Дадим Каиафе и его прихлебателям свежатинки, чтобы он мог еще поскулить.

Центурион посмотрел на свиток. В письменах, достаточно больших для тех, кто пройдет мимо, не ослабляя хода ноги  и не напрягая глаз, значилось:

IESVS NAZARENVS

REX IVDAEORVM

Что означало: «Это Иисус (ибо таковым было имя молодого пророка), Царь Иудейский» – не только на латыни, но и по-еврейски, и по-гречески. И каждый, проходящий мимо места распятия, независимо от своего языка, мог прочесть это и понять.

– Они долго разглагольствовали о царе, который должен уничтожить власть Рима, – прокуратор улыбнулся, – так пусть полюбуются на него теперь, распятого на кресте. Клянусь Юпитером, я хотел бы увидать жирную рожу первосвященника, читающего мою надпись!

 

Три креста венчали Лысую гору, когда Клавдий достиг места распятия. На двух из них висели здоровенные разбойники, пригвожденные за руки и ноги, поддерживаемые веревками, чтобы тела не могли прогибаться или упасть с крестов под их весом. В центре на самом высоком кресте виднелся молодой пророк. Его изможденное тело корчилось от страшной муки, которую он претерпевал. Декурион установил лестницу рядом с крестом, и Клавдий, вооружившись молотком и гвоздями, быстро прибил табличку к вертикальной балке над склоненной головой умирающего.

Тонкий высокий крик удивления, смешанный с яростью прозвучал так, словно проявилась надпись на карте. «Не то! – кричал Каифа, поднял руки к горлу и разодрал великолепные священнические одежды. – Только не то, центурион! Надпись говорит, что он призван на царство, но он висит на кресте! Уберите ее, измените: пусть будет написано, что он говорил, что наш царь, что он утверждал царство, невзирая на кесаря!»

Было что-то комическое в этой ярости священников, в том, как они скрежетали зубами. И Клавдий, как воин, инстинктивно не уважающий политиканов, открыто усмехнулся и ответил:

– Будет лучше, если ты пожалуешься Пилату, священник. То, что он написал – он написал, и не думаю, что он изменит надпись из-за вашего нытья.

– Цезарь должен услышать это! – прорычал разгневанный священник. – Ему будет рассказано, как Пилат издевался над нашим народом и подстрекал его к бунту, назвав повешенного злоумышленника нашим царем...

Клавдий резко повернулся к центуриону, командиру карательного отряда:

– Убрать это сброд, – приказал он. – Негоже нам слушать их высокопарный бред.

С центрального креста донесся тихий стон: «Я жажду...»

Клавдий взял губку, погрузил ее в банку с кислым вином и миро,[10] что стояла на земле. Он воткнул в нее копье и приблизил к губам страдальца. Но бедное слабое тело уже не могло испить. Дрожь пробежала по нему, и из последних сил пророк прошептал: «Свершилось. Отче, в руки твои предаю дух мой». Последний судорожный спазм – и увенчанная шипами голова упала на плечо. Всё было кончено.

– Нам нужно завершать нашу работу, – флегматично сказал командир отряда. – Эти священники буйные, и мы столкнемся с бунтом, если один из них доживет до захода солнца. – Он указал на здоровенного палача, который взял тележку и собирался перерубить сухожилия рук и ног у осужденных.

– Нет, клянусь воронами отца Одина, ты не перерубишь ног прекрасного молодого пророка, – заявил Клавдий и схватил копье у одного из стражников. – Пусть он умрет человеческой смертью! – С точностью опытного бойца в цирке и на поле боя он поднял копье и вонзил бронзовый наконечник между ребер пророка, утопив его в самое сердце.

Когда он вынул копье, кровь хлынула из раны. И Клавдий вернул копье солдату. «Я всегда оказывал милость беспомощному человеку», – пробормотал он, и память его вернулась на арену, когда обезумевшая толпа не давала пощады побежденному, и он был вынужден пронзать мечом или копьем человека, с которым мог и выпивать накануне. «Клянусь глазами Фригг[11], – добавил он, глядя на хрупкое тело, распятое на кресте,  – он красив! Я слышал, он называл себя сыном Божьим, и в это не трудно поверить. Он не человек, а Бог распятый здесь. Бальдр[12] Прекрасный, порази грязное предательство!»

Звон звучал в его ушах, как жужжанье бесчисленных пчел, и через него он услышал слова, слова, произнесенные голосом, который слышал больше тридцати лет тому назад, но узнал мгновенно: «Клаус, ты пожалел маленького ребенка, на которого когда-то напали убийцы. А теперь твоя доброта подсказала тебе пощадить умирающего от жестокого насилия. Озарившись, ты милостиво воткнул копье в бок. Узнаешь ли ты меня, Клаус?»

«Господь маленький Ярл! – Клаус повернулся и с удивлением посмотрел на увядшее тело на кресте. – Младенец, которому я помог на пути в Египет! Что будет с твоим слугой, Господи? Разве милосердная моя работа еще не закончена?» – и он оперся на солдатское копье. Но тут услышал: «Твоя работа еще не начиналась, Клаус. Я призову тебя, когда буду нуждаться в тебе, и ты узнаешь мой голос».

Солдаты охраны и толпа были поражены словно громом, когда увидели, как главный центурион прокуратора склонился перед телом на кресте и воздал ему почести, словно перед самим правителем.

Темные тучи скрыли солнце, и с ужасающим громом смешались разящие копья молний. Клаус поспешил по улице Давида во дворец наместника. Недра земли исторгли рокот, и твердая почва пьяно пошатнулась под ногами. Толпы граждан бегали вокруг него, подобно муравьям, покидающим разрушенный муравейник. Их испуганные голоса были пронзительней, чем у ошарашенных детей: «О, Господь отцов наших, зачем оставил ты нас? Камни раскололись!.. Завеса храма разорвалась надвое!.. Сказано, что могилы разверзнутся и мертвые восстанут!»

«Сигюн выходит, чтобы вылить чашу, а Локи корчится под ядом ужасной змеи»[13], – пробормотал Клаус, пришпоривая коня. Но было неудобно ехать по узкой улице, когда от ярости землетрясения здания дрожали снизу доверху. Сотрясение недр повторилось заново, и лавина из щебня и сломанных плит перегородила дорогу. Клаус сполз с седла и хлопнул коня по крупу: «Вперед, животина! Тор поможет тебе добраться!» А сам перебежками продвигался под стенами домов, изворачиваясь от падающих на него каменьев.  

– Ай-ай-айе! – настиг его ужасный женский крик. – Помогите мне, ради Бога! Спасите меня, или я погибну! Помилуй меня, Господь!

В мерцании молнии в кромешной ночи в тесноте улицы Клаус увидел среди этого лежащее тело женщины. Бревно из разбитого дома упало ей на ногу, приковав к мостовой, а на него свалилась куча из битого кирпича и плитки в известковой пыли.

Камень со звоном ударился о шлем, когда он бросился по мрачно-смрадной улице; кусок сломанного парапета разбился у него за спиной, в то время как он пытался оттащить деревяшку с ее лодыжки. Она лежала, обмякшая, словно мертвая, и он на мгновение подумал, что зря рисковал жизнью, ибо его помощь уже не надобилась. Но, когда он положил ее на плиты тротуара, большие глаза распахнулись, а маленькие руки обхватили его за шею.

– Все хорошо, господин? – спросила она.

– Айе, пока да, но не будем искушать богов, оставаясь здесь. Можешь идти?

– Попробую. – Она выпрямилась, сделала шаг и опустилась со стоном. – Моя нога... сломана, боюсь, – выдохнула она. – Ступай дальше, господин. Ты и так исполнил свой долг полностью.  Лучше пусть умрет один, чем двое. Лучше бы тебе не встречать меня и не рисковать своей жизнью...

– Молчи, женщина, – грубо прервал ее он. – Подними руки!

Она послушно обняла его за плечо, и он поднял ее словно ребенка. Он обернул ее голову своим плащом от падающих каменьев и бросился от дома к дому, пока улица не кончилась, и они не оказались на свободном пространстве.

Здесь было спокойнее и безопаснее. Она была милой: наполовину дитя, наполовину девушка, стройная и уже начавшая по-женски формироваться. На оливковой коже, зацелованной солнцем, проступали фиолетовые жилки, руки были с ямочками как у ребенка, а длинные ногти, на которые было наложено золото, блестели как крошечные зеркальца. Ножки, обутые в простые сандалии, были окрашены хной, так же, как руки.

На лодыжках и запястьях висели браслеты из розового золота с крупными камнями ляпис-лазури, топаза и яркого граната, серьги из этого же металла свисали с ушей до самых гладко-восковых плеч. На мизинцах рук и ног она носила золотые кольца с зеленым цирконом, золотая диадема с вспыхивающими драгоценными камнями украшала лоб. Ее маленькие поднятые груди были обнажены, соски окрашены охрой. Под лоном на золотой цепочке висела газовая ткань, под которой она носила свободные шаровары из сетчатой черной вуали. Веки ее были натерты сурьмой, губы – блестящей красной киноварью.

Он узнал ее: одна из гетер дома любви, содержащегося куртизанкой из Магдалы до того, как та отвернулась от блуда, чтобы последовать за молодым пророком, которого распяли утром. Когда хозяйка ушла, девушка поступила в танцовщицы во двор Агриппы. Он немного отодвинулся. Его чистопородная северная плоть восстала при мысли о контакте с маленькой блудницей.

– Отчего же ты на улице? – спросил он. – Было так мало покупателей на твой товар во дворце, что ты должна была охотиться на дороге?

– Я... я пошла, чтобы увидеть Учителя, – она тихо зарыдала. – У меня тяжелая болезнь, и хотела, чтобы он меня излечил.

– Да? И ты нашла его?

– Да. Когда он шел на распятие, я позвала Его и попросила Его милости, Он поднял пальцы одной руки, и вот – я чиста снова. Посмотри: моя кожа свежая и чистая, как у любой девушки.

Он отодвинулся еще дальше, но она приблизилась к нему и протянула свои руки.

– Взгляни на меня, я чиста! – шептала она восторженно. – И я буду сторониться мужчин...

– Но к одному уже липнешь, – мрачно прервал он. – Что поделать с тобой и тебе подобными, девочка? Землетрясение заканчивается, ходить по улицам становится безопасно. Иди по своим делам. Уходи.

– Но моя нога сломана, я не могу идти. Не поможешь ли ты...

– Не я, клянусь Тором! Пусть надушенные любовники из дворца следят, чтобы... – Он отцепил ее руки от себя, поднялся на ноги, но тут голос, хорошо знакомый его ушам голос, сказал ему: «Не презирай ее. Я помиловал ее. И я, и ты, мы оба нуждаемся в ней в той работе, что я предназначил для тебя. Клаус, возьми ее».

Он постоял немного в нерешительности, потом ответил: «Слушаю и повинуюсь, Господи!» – и снова опустился на траву.

– Как тебя звать? – спросил он девушку.

– Эринна, если это порадует твое превосходительство.

– Гречанка?

– Финикийка, господин мой. – Она придвинулась к нему и преданно-нежно потерлась гибким телом о его нагрудник. – Когда я была еще ребенком, меня опоили веселой водой и научили искусству любви. Я очень красивая и желанная, но теперь я вся твоя. – Он склонила к нему голову и положила руку на плечо. – Ты сражался с землетрясением за меня и захватил меня. Я тебе принадлежу по праву захвата.

Клаус улыбнулся чуть криво.

– Зачем такой простой солдат, как я, таким как ты?

– Я очень изящная в танцах, мой господин. Кроме того, я могу играть на арфе, флейте и кимвалах, и петь сладкую музыку. И еще я опытна в кулинарии, а когда ты устанешь от меня, ты сможешь продать меня за столько золота...

– Мужчины моей расы не продают своих жен...

– Жена? Ты сказал «жена», мой господин? – недоверчиво выдохнула она.

– Разве я грек или араб, чтобы еще и продавать рабынь? Давай, поднимайся, нам надо во дворец, где ты будешь жить, пока я не возьму тебя себе.

Слезы текли по щекам девушки, прорезая ручейки в румянах, которыми были намазаны ее щеки, но ее улыбка высвечивалась, будто солнце чрез апрельский ливень.

– В самом деле, он знал мое будущее лучше, чем я! – восторженно воскликнула она и, к полному ужасу Клауса, нагнулась и пылким поцелуем приникла к его сандалиям.

– Что за шарлатан предсказал твое будущее? – спросил он, поднимая ее с колен, что самой ей сделать было сложно, ибо нога быстро отекла, и ходить было невозможно.

– Учитель, которого они распяли, пусть свиньи валяются на могилах их матерей! Когда я склонилась в пыли перед ним и умоляла смилостивиться надо мной, он взглянул на меня и улыбнулся, хотя шел к смерти и сгибался под тяжестью своего креста. Он сказал мне: «Жено, желание твое да будет тебе». Я подумала, он говорил о том, что я исцелюсь, но... – Она пылко обняла своего спасителя, так что его лицо оказалось зажатым между полушариями ее маленьких грудей, и восторженно вздохнула.

– Ну, так и что, девчонка?

– Я следила за тобой издалека, мой Клавдий. Долго наблюдала я тебя и восхищалась твоей мужественной красотой. По ночам я мечтала, что ты обратишь на меня внимание и придешь ко мне, или даже купишь меня, как рабыню, но чтобы взять в жены... – голос ее дрогнул от вздоха, но это был вздох чистого счастья, – меня, гетеру Эринну...

– Твое греческое имя не нравится мне, – прервал ее он.

– Что в имени моем, господин мой? Я буду нести любое имя, что ты дашь мне, так как ты со мной. Клянусь бровями Афродиты, мне будет нравиться оно, я, как собака, буду отзываться на любое...

– Оставь этот разговор для собак и рабов, – оборвал ее он с раздражением. – Ты будешь моей женой и равной мне – айэ, клянусь железными рукавицами Тора – кто не станет оказывать тебе почестей, укоротится на голову!

 

Легион Пилата вербовался преимущественно из германских племен, и среди них Клаус нашел достаточно своих людей, чтобы организовать церемонию бракосочетания как у себя на родине. Имя Эринна было изменено на Унна, и в день свадьбы она сидела в кресле в скромном белом наряде невесты, в головном уборе, с заплетенными черными косичками, с золотой застежкой на талии и золотыми кольцами и браслетами на руках. В северной традиции они поднимали чаши-черепа и кричали «Skoal!» и «Waes hael!» невесте и жениху, и потрясали своими щитами, мечами и топорами. Затем, когда праздник был закончен и чаши невесты были осушены, Клаус отнес Унну на руках в постель, ибо сломанная нога невесты еще не залечилась. Вот так в северной традиции Клавдий-центурион, или Клаус-северянин, взял в жены женщину из Тира.

 

В Иерусалиме поговаривали, что пророк, убитый священниками, воскрес из мертвых. Люди сказывали, что гроб его стерегли вооруженные стражи, когда появился Ангел, отодвинул камень, и Он вышел весь в сиянии и славе. И многие свидетельствовали, что видели Его воскресшим во плоти.

Священники и храмовые приспешники сомневались в этой истории и клялись, что, пока стражи спали, последователи пророка выкрали его тело. Но Клаус и Унна верили. Мария Магдалина, бывшая хозяйка Унны, клялась, что видела Его в саду, слышала Его голос и касалась Его тела. Последователи пророка так же не могли выкрасть Его тело из гробницы, как не могли спасти Его из темницы в цитадели.

– Говорят, если бы он был богом, как же тогда могли его распять? – спросил Клаус. – Он – Бальдур Прекрасный, Бальдур Огненный, не может быть удержан за воротами Хель. Он воскрес, несмотря ни на что...

– Он действительно Сын Божий, так сказала Мария Магдалина, – отвечала Унна, положив голову на плечо мужа. – Он исцелил меня от болезни и дал мне то, чего я желала больше всего.

Клаус поцеловал молодую жену в губы. 

– Он сказал мне, что ты нужна мне, сладкая, – прошептал он. – Я не знал этого, но он уверил меня. И... – добавил он еще мягче, – он сказал, что нуждается в тебе. Мы услышим его призыв, даже если он придет из Нифльхейма[14], и ответим ему.

 

III. Долгая, долгая дорога

Люди старели, дряхлели и умирали на службе императорского Рима, но ни смерть, ни старость не приходили к Клаусу. Его огненные волосы сохранили свой блеск, и пока люди вступали в легион безусыми юношами, а потом усаживались рассказывать у камелька истории о славных сражениях и победах на поле и море, он все еще был полон юношеских сил. В течение многих лет он следовал за Пилатом как его верный адъютант, и когда стареющий правитель отправился из Палестины в Гельвецию, Клаус последовал за ним как предводитель пехотинцев. Когда смерть пришла к его покровителю, Клаус стоял среди провожающих и смотрел на пламя погребального костра, а потом повернулся лицом к Риму, где мужественные люди еще были востребованы. Трибуном он пошел с Агриколой в Британию[15], помогал отражать атаки пиктов и скоттов[16] и основал то, что еще до сих пор сохранилось. Он последовал за Аврелианом в Пальмиру[17], завоеванную и покоренную.

Когда император возвратился в Рим и в гордом торжестве шествовал по улицам, Клаус следовал позади колесницы победителя, запряженной четверкой белых оленей, и помогал Зенобии, плененной царице Пальмиры[18], нести золотые оковы, сковывавшие ее руки и шею, теряющую сознание от тяжкого бремени – его раздражало видеть великодушную женщину, посмевшую оспорить могущество и величие Рима, несущей тяжелые цепи хоть и из чистого золота.

Командиром легиона он стоял с Константином Великим у Мульвиева моста под знаком некогда презираемого креста, когда юный сын Максимиана разгромил старого Максенция и получил пурпурную тогу кесаря.[19] С Константином он переплыл Босфор и помог основать новую столицу мира в Византии.

Императоры приходили и уходили. В Италии возникло царство ост-готов, и странные бородатые люди, говорившие на варварских языках, исполняли службу цезарей. И хотя древняя земля Лацио уже не считалась империей, она была верна имени Того, кто так давно был распят священниками в Палестине. Нигде, кроме замороженных фьордов и лесов дальнего севера и палимых солнцем пустынь юга, люди не могли молиться и восхвалять жертву пророка, который пришел спасти людей от их грехов и был с презрением

отвергнут священниками  и правителями.

А теперь возник большой конфликт между христианами Запада и последователями Махаунда[20] на Востоке. И Клаус, знавший страны вокруг Иерусалима так, как линии своих ладоней, выехал с Танкредом[21] и графом Раймондом, и Готфридом  Бульонским, чтобы вырвать Святой город из рук сарацинов. С ним ехала верная, трижды любимая Унна, вооруженная и переодетая оруженосцем.

Никогда, с самой зари их брака, они не повышали голос друг на друга; она делила с ним жизнь в лагерях и на полях сражений, одетая в доспехи, как мужчина, идя с легионами в Византию, когда основали новую империю; ездила с ним по неспокойной Европе, когда старая империя развалилась на куски, и царьки, герцоги и князья устанавливали свои ничтожные порядки в городах, окруженных стенами. Иногда она срезала свои длинные волосы и ходила в мужской одежде; в короткие периоды мира, когда они просто жили за крепостной стеной, она отращивала локоны, наряжалась в женские одежды и вела дом с кротостью и умением, помогая другу, достоинства которого ценили князья и правители. Муж заслужил славу в сражениях и прозорливость на войне среди тех, кто нуждался в сильных и опытных военачальниках, способных вести солдат в бой и побеждать врагов.

Сейчас Клаус вместе с Унной-оруженосцем взяли приступом стены, в то время как Готфрид, граф Юстас и Болдуин-Гора прыгали с пылающей башни и оттесняли мусульман к Танкреду, а герцог Роберт разрушал ворота Святого Стефана, – и ворвались в Святой город. Но когда вооруженные мужчины ехали с военным шумом по улицам и вырезали население, они не принимали в этом участия. В полумраке мечети, что стояла на древней улице Давида, где прежде молодой пророк ступал по Via Dolorosa, они увидели старых мусульман, со странным спокойствием глядящих как топорами и булавами избивают их сыновей, и сами готовые умереть – на то была воля Аллаха и «fi amam ’llah», мы все под его защитой. Они слышали, как мусульманки молили о пощаде, но христианские мечи и острые пики вонзались в их мягкие тела и прекращали крики. Они пытались остановить бессмысленные убийства и просили товарищей по оружию оказать милость к беспомощным, но поклонники креста лишь обращали на них свои ругательства и клялись, что они истинные и преданные поклонники Князя Мира.

Но когда убийства и грабежи прекратились, и люди пошли поклониться Святым местам, Клаус и Унна рука об руку отправились с ними, и глаза их увлажнились от воспоминаний.

– Вот здесь мы встретились, любовь моя, ты помнишь? – спросил Клаус, когда они шли по улице Давида, но Унна не ответила ни слова, и руки ее обвились вокруг его шеи, словно усики виноградной лозы, губы ее нашли его губы. Они прижались друг к другу, будто были единой плотью, никогда не разрываемой.

– И здесь Он поднял руку и благословил преследователей своих, – сказала Унна группе знатных женщин, совершающих паломничество на Голгофу. – А здесь Он упал без сил под тяжестью креста...

Но когда франкские женщины поняли, что она не обращает внимания на капелланов, никогда не бывших в Иерусалиме и показывающих путь Учителя на Голгофу, ученых святых отцов, знающих больше, чем эта дикарка из лагеря, носящая волосы до плеч и одетая как мужчина с длинным мечом на бедре, они возроптали.

Когда же она сказала им, что стояла на коленях вот на этих самых камнях и наблюдала, как крест несут на Голгофу, он окружили ее, называли ведьмой, крестились и призывали всех святых, кого знали, на помощь. И тогда пришли люди, чтобы взять ее. Она боролась, словно самка леопарда и не один из военных почувствовал укол ее стали. Но их было двадцать, а она одна, и вскоре они связали ей руки веревками, заточили в темницу под конюшнями тамплиеров и поклялись сжечь на следующий день на костре, чтобы все могли увидеть, какая судьба ждет женщину, говорившую кощунства в пределах Иерусалима.

Когда она ночью не пришла в их жилище, Клаус сделался похожим на человека, обезумевшего от грязных наркотиков, используемых мусульманами для придания мужества в сражениях. И он отправился в тюрьму и поразил стражников, что там стояли, и они бежали от него как от заклятия. И могучим своим топором он взломал тяжелые двери, запиравшие ее, и они двинулись от того места, взяли лошадь и достигли моря, где взяли корабль и отплыли. И ни один человек не смог стать им на пути, ибо пламя северных молний горело в глазах Клауса, и он как дикий берсеркер велел всем стоять и подчиняться ему.

 

Годы стремительно скользили подобно быстрым рекам, текущим по своим руслам, а Клаус и Унна всегда рисковали. Иногда они останавливались в городах, но чаще спешили по открытым дорогам или воевали в армиях каких-нибудь принцев, герцогов или баронов, и всегда богатство и слава сопутствовали им. Но они не могли долго пребывать в одном месте – вскоре они вступали в противоречие с богословами, ибо слышали слова Великого Учителя и видели его во плоти, а их принимали за ведьму и колдуна, и могли сжечь множество раз.

Как-то по пути в Италию они остановились в Женеве, где у Клауса были дела с герцогом. Там в выходной день они увидели собравшуюся большую толпу, а потом человека на костре. Это еще не был большой костер, языки пламени медленно лизали его обожженную плоть, словно огромные кошки, пожирающие мясо шероховатыми языками. Когда крики жертвы потонули в треске пламени и насмешках толпы, Унна спрятала лицо в подмышку мужа, а Клаус бессмысленно бормотал под нос ругательства, как солдаты во времена страданий в его молодости. Но толпа жадно внимала зрелищу, и он вспомнил другую толпу, собравшуюся на Голгофе в давно минувшие времена.

– Кто это был, друг мой, и что за великое преступление совершил он и за что должен был умереть мучительной смертью? – спросил Клаус худого человека в серой шерстяной мантии и шляпе, похожей на черпак, что выдавало его как пастора реформатской церкви.

– Это испанец Сервето[22], – отвечал церковник, – он был осужден нашим пастырем мэтром Жаном Кальвином за хулу на истину и воистину заслуживает смерти на костре.

И Клаус вспомнил давний вопрос Пилата, и в свою очередь повторил:

– Что есть истина?

На что тот отвечал:

– Истина то, что мы проповедуем, все остальное ересь и ложь, и заслуживает смерти в этом мире и проклятья в следующем!

«И теперь, клянусь железными перчатками Тора, – выбранился про себя Клаус, услышав это, – мне кажется, Господь был закваской в молоке человеческой доброты. А Каиафа, Анна и иже с ними повесили Учителя на кресте, потому что говорили, он возносил хулу на истину. Сегодня же люди, называющие себя Его слугами и пасторами, жарят своих собратьев на костре по той же причине! Не имеет значения, кому служит алтарь, священник всегда остается священником и ничего не изменяется!»

 

Однажды на Святки Клаус с Унной поселились в небольшом городке на берегу Рейна. Год выдался неурожайный, и голод преследовал жителей, подобно врагу, осадившему город. Приближался праздник Рождества, но в домах горожан было мало веселья. Едва хватало крох пищи, и никто не думал отмечать прекрасный праздник Дня рождения Господа. «Что они едят дома?» – думал Клаус, глядя на унылые лица детей, поразмыслив, взял нож и деревяшку и вырезал подобие саней, которые люди используют в снежное время.

Когда Унна увидела изделие, она громко рассмеялась, взяла его в руки и сказала:

– Муж мой, сделай таких побольше, пока есть время до кануна Рождества! У нас имеется хороший запас сладостей в наших хранилищах: инжир из Смирны и сладкие сушеные ягоды из Кипра, Сицилии и Африки, а также ячменный сахар. Ты вырежешь санки, а я стану заполнять их до краев засахаренными фруктами, а в канун Рождества мы обойдем дома бедняков и оставим подарочки на их порогах, чтобы назавтра, когда дети проснутся, они встречали праздник Рождества не заплесневевшим хлебом и жидким бульоном!

Маленькие санки вырезались стремительно – казалось, пальцы Клауса приобрели ловкость и мастерство, неведомые раньше. Он делал игрушки так быстро, что Унна была поражена и сравнила его мастерство резьбы по дереву с его искусством владения мечом и топором. На что он засмеялся и стал резать еще быстрее.

В канун Рождества было очень холодно, ночная стража попряталась от снега и ветра в прихожих и подвалах, так что никто не видел Клауса и Унны, оставлявших на каждом бедняцком пороге саночки с фруктами и сладостями, каких дети этого северного климата никогда не видали. Но один парнишка, чей пустой живот не давал ему заснуть, выглянул в окошко и усмотрел алый плащ Клауса, известного как храбреца и близкого знакомца знати. И мальчишка восхитился, что сам могучий капитан Клаус, о чьих подвигах говорили, затаив дыхание, мог остановиться у его порога. Но скоро он заснул, а когда проснулся, не знал – сон ли это был, или действительно он видел алый плащ Клауса сквозь бурю.

Когда на следующее утро церковные колокола призвали народ к молитве и восхвалению Господа, люди открыли двери и нашли на своих порогах санки, нагруженные засахаренными фруктами. И большое и громкое случилось ликование, а дети, думавшие, что Рождество станет еще одним днем поста, хлопали в ладоши и громко смеялись. Клаус с Унной незаметно ходили по улицам и видели плоды своих трудов. И сердца их бились сильнее, и глаза светились слезами счастья от того, что они принесли радость туда, где прежде была печаль. И они, обнявшись, обменялись поцелуем, и каждый клялся, что другой придумал все это, но тот это отрицал. В сладостных обсуждениях они отправились в собор, а потом домой, где рождественский жирный жареный гусь казался слаще от мысли, что они подарили радость городским детям.

Но когда городскому духовенству рассказали о чуде фруктов и сластей на порогах бедняков без всяких опознавательных знаков, они весьма разгневались и убеждали, что это не христианское дело, но злобные деяния злодея, хотевшего подкупить людские души сатанинскими сладостями.

Паренек, который, пробудившись, видел Клауса в алой мантии, рассказал об этом. И все бедняки славили того, что сжалился над страдающими детьми, но церковники отправились к бургграфу городка и сказали:

– Видишь, этот человек и его жена хотят разжечь восстание, они стремились подкупить людей маленькими подарками для их детей.

– Отчего же, – ответил бургграф, – мне кажется, хорошо и любезно то, что они сделали. В самом деле, они усовестили нас, тех, кто не дал милостыни алчущим. Это стало концом тяжелых времен для бедняков и хорошим началом.

Священники посовещались и, наконец, выдвинули вперед пастора кафедрального собора для ответа. Он был весьма образован и умел вести диспут. Он знал, как много ангелов может танцевать на острие иглы, и какие ангелы перемещаются из одного места в другое через игольное ушко. Он глубоко разбирался в демонологии и чуял колдовство, как гончая – кролика. Поэтому он заговорил весьма авторитетно, обращаясь к бургграфу:

– Бедняки были всегда. Не благословил ли Учитель Марию Магдалину, которую ученики упрекали гневно за то, что она купила умащения вместо хлеба? Нет заслуги в том, чтобы дать нищим хлеба. Будь на то воля Небес, все люди питались бы хорошо, и нарушение Божественной цели есть облегчить состояние бедных. Если бы мудрое всевидящее Проведение не пожелало бы им быть бедными, они бы и не были таковыми. Давая им даже не больше, чем сухую корку, дающий противится воле Небес, и потому ничего нет лучше, чем следовать Святому Евангелию. А все колдовство является одним из видов ереси, что ясно как день, и Учения Святых Отцов говорят прямо: «Не сохрани жизни ведьме».

Посмотрите на это так. Если вы позволите этим мужчине и женщине, которые не лучше, чем ведьма и колдун, остаться на свободе, вы не друг ни истинной религии, ни ландграфу, у которого вы в подчинении. Dixi[23].

– Аминь, – сказали все остальные. – Наш преподобный брат высказал богословский совет, который вы примите близко к сердцу, если праведны душой.

Вот так бургграф повелел посадить их в тюрьму по обвинению в колдовстве и государственной измене. Но горожане пришли к ним и предупредили о сотканной церковниками паутине. И вот так, они сбежали по зимнему снегу прежде, чем стражники постучались в двери. Вслед за ними разыгралась сильная метель, заметавшая их следы, и посланные в погоню вернулись обратно с известием о том, что они, очевидно, погибли в бурю.

 

Теперь они путешествовали на берегах Балтики, прошли через лапландские земли и очутились перед небольшой долиной, окруженной девятью низкими холмами. Никто не смел ходить туда, потому что, как сказывают, маленькие темные люди, жившие в том краю, владычествовали в подземной стране, и тот, кто встречался с ними, был обречен стать их рабом и трудиться во веки веков под землей, потому что люди эти не имели души, однако были одарены бессмертием, чтобы в Судный день вместе с великим множеством древних богов предстать перед ужасным престолом Всевышнего и и быть приговоренными на вечные мучения.

Но у Клауса и Унны не было страха перед эльфами и ущербом, который они могли нанести, ибо оба носили кресты на шеях, и оба были препоясаны длинными мечами; огромный топор, что прежде разбивал могучих мусульман в пыль и прах, был подвешен на поясе Клауса.

Итак, он проложили свой путь среди Девяти Холмов, и как пришли, услышали шумное шествие эльфов, несущих поклажу на спинах и певших печально.

– Waes hael тебе, маленький эльф, – поздоровался Клаус, – почему идете печально с подобными песнями и опущенными головами?

– Увы и увы! – отвечал царь эльфов. – Мы держим наш путь в Нифльхейм от народа, которому мы прежде помогали, не чая грядущего часа вечных мучений. Они гонят нас, говорят, что мы демоны; не выставляют миски с молоком и ломтики хлеба на пороге для нас; не рассказывают дедовских сказок о добрых делах Маленького народца, но только сказки об ужасах и беззакониях. Теперь мы не можем больше ни выходить, ни играть на добром лице земли, ни танцевать, ни петь на полянах при лунном свете. И, что хуже всего, наши соседи-люди не пользуются нашими добрыми делами, а преследуют нас проклятиями и молитвами, колоколами, книгами и свечами.

И Клаус смеялся долго и горько, услышав это. Он хорошо помнил то время, когда им с Унной пришлось бежать из мира, где они творили добро для бедных. Поэтому он спросил:

– Были бы вы счастливы служить вашим соседям-людям?

– Да, мы были бы счастливы, – отвечал ему царь эльфов. – Мы великие мастера по дереву, камню и металлу. Нет лучших, чем мы кузнецов; никто лучше нас не лепит посуду. Как бы радовались наши сердца, если бы мы могли делать вещи для людей и дарить их хозяевам в селах, деревнях и городах. Но теперь они не найдут ни одного нашего следа и ни одного нашего подарка! Нельзя оскорблять подателя волшебных даров!

Пока Клаус слушал эти стенания, его ушей коснулся звон многих колокольчиков, и он услышал голос, который знал раньше: «Клаус, тебе необходим этот маленький народец.  Возьмите их с собой на путь, что откроется для ног твоих».

Тогда Клаус выступил перед царем эльфов и сказал:

– Хочешь ли отправиться со мной в безопасное место и усердно работать, чтобы дарить детям радость? Если будешь делать это, я прослежу, чтобы твои дары доставлялись в руки тех, кто будет им радоваться и славить твое имя за дела твои.

– Мой господин, коли будет так, я – твой истинный и верный вассал ныне и присно, как и весь мой народ! – поклялся царь эльфов. Он преклонил колена на свежей зеленой траве и присягнул на верность Клаусу, признав себя его вассалом и поклявшись служить ему верой и правдой. И он, и вся армия крошечных человечков произнесли клятву, потом поднялись с колен и приветствовали Клауса как своего господина.

И тогда они принесли из своей сокровищницы санки – не больше чем шлем солдата, сберегающего череп от удара мечей. Но эти диковинные санки могли растягиваться и расти, пока не хватило места для всех: для царя эльфов и его армии, для Клауса, Унны и их коней.

И устроившись в волшебных санях, они запрягли в них четырех крошечных оленей – размером не больше чем робкие мыши, крадущие ночью крошки на кухне у фермера. Те тут же выросли и стали большими, как боевые кони. Царь эльфов крикнул им, и они вместе с санями тотчас поднялись в воздух над бурливыми волнами Балтики.

– Прикажи им ехать без остановки, пока у них хватит сил, – сказал Клаус, и царь эльфов выполнил его приказ.

И потом олени остановились на севере, в краю вечной мерзлоты, у светлого моста Бифрост[24]. И там они выстроили себе бревенчатый, толстостенный дом с высокими трубами и большими очагами, в которых огонь бушевал непрерывно. А в большом зале они установили горны, и гончарные печи, и токарные станки. И воздух был наполнен скрежетом металла – изобретательные человечки делали металлические игрушки, тогда как другие суетились с пилами, ножами и долотом, создавая игрушки из дерева, а другие лепили кукол из гипса и фарфора и одевали их в затейливые одежды эльфов, вытканные на больших станках под началом Унны. И в саду они посадили рощи остролиста, дуба и омелы. Алые ягоды остролиста стали символом драгоценной крови Христа, пролитой для нашего искупления, а жемчужные плоды омелы – Его слез сострадания к нашим слабостям. Все это – для украшения христианских домов в святки.

Когда наступил канун Рождества, и выросла целая гора игрушек, Клаус погрузил их в волшебные сани с венками из блестящего остролиста и белых веток омелы, свистнул волшебных оленей и назвал их каждого по имени. И они помчались по мосту Бифрост, где в былые времена люди призывали богов и переходили в Асгард[25]. И быстро неслись они, и игрушек было столько, что прежде чем показался свет рождественского утра, у каждого очага лежал подарок, радостный для сердца каждого ребенка. А Клаус в вихре снега отправился домой, где ждали его изобретательные человечки и любимая Унна.

Там они устроили большой пир, и заставленные столы скрипели под тяжестью оленины, лосося и жирных гусей. В кубках вспенивался и вспенивался мед, и песни, и смех раздавались под высокими сводами замка, они кричали друг другу «skoal» и «waes hael», и пили и пили за детское счастье.

 

Давным-давно Клаус отложил свой меч, а его большой топор ржавеет на стене замка – ибо ему нет надобности в оружии, а спешит он по своему пути, исполняя работу, предначертанную ему давней ночью по дороге в Вифлеем.

Имя Одина осталось только в памяти, и никто в мире не ставит ему алтарей, но Клаус остается нужным и сегодня. И каждый год десять тысяч помноженные еще на десять тысяч ликующих детей ждут его прихода. Но он теперь не Клавдий-гладиатор, не Клаус-могучий-воин, а Санта-Клаус, великий покровитель маленьких детей. Такую работу выбрал ему Учитель в ту ночь две тысячи лет назад: длинную-длинную дорогу, которая не закончится, пока люди будут отмечать Рождество Спасителя.

---

[1] Пер. Натальи Кропачевой.

[2] представитель декурии, главным образом начальник декурии всадников (decurio equitum). Здесь и далее примеч. перев.

[3] кастет для кулачных боев в Древнем Риме.

[4] в германо-скандинавской мифологии один из асов, бог грома и бури, защищающий богов и людей от великанов и чудовищ.

[5] в германо-скандинавской мифологии верховный бог, его спутниками были во́роны Хугин и Мунин («думающий» и «помнящий»).

[6] высший титул в иерархии в средневековой Скандинавии.

[7] в германо-скандинавской мифологии небесный чертог в Асгарде для павших в бою, рай для доблестных воинов, валькирии, дочери Одина, доставляют их в чертог.

[8] в германо-скандинавской мифологии «гибель богов».

[9] тридцать лет (лат.).

[10] Так в оригинале, неточность автора.

[11] в германо-скандинавской мифологии богиня брака, любви, семейного очага, деторождения, жена Одина.

[12] в германо-скандинавской мифологии сын Одина и Фригг, самый светлый среди божеств.

[13] Сигюн – в германо-скандинавской мифологии жена бога Локи. Локи был прикован к скалам кишками своего убитого сына (так как это единственное, что родитель никогда не сможет разорвать), а над его головой была закреплена ядовитая змея, яд которой лился на голову Локи, заставляя его страдать. Сигюн находилась рядом с Локи, улавливая яд посудиной, тем самым позволяя мужу отдохнуть от страданий. Но иногда она должна была выходить из пещеры, чтобы опорожнить сосуд с ядом — тогда яд снова попадал на голову Локи и тот бился в конвульсиях, вызывая в Мидгарде (мире людей) землетрясения.

[14] в германо-скандинавской мифологии мир мрака, существовавший до начала творения.

[15] Гней Юлий Агрикола (40–93), римский полководец и государственный деятель. Первый его поход в Британию состоялся в 59 г., следующие военные действия в Британии – в 70-х гг.

[16] Пикты – древнейший из известных народов, населявших Шотландию, ассимилировавшийся затем в скоттов.

[17] Лууций Домиций Аврелиаан, римский император в 270—275 гг. Покорение Пальмирского царства Зенобии состоялось в 272—273 гг.

[18] Зенобия Септимия (240—после 274), царица Пальмиры. Объявила о независимости от Рима, однако вскоре ее войска были разбиты, а сама она пленена.

[19] Флавий Валерий Аврелий Константин, Константин I, Константиин Великий (272–337), римский император. После смерти отца, в 306 г., был провозглашен войском августом, после победы над Максенцием в 312 г. в битве у Мульвийского моста и над Лицинием; в 323 г. стал единственным полновластным правителем римского государства, христианство сделал господствующей религией, в 330 г. перенес столицу государства в Византий (Константинополь), организовал новое государственное устройство.

[20] пренебрежительная форма имени Мухаммед.

[21] Танкред д’Отвиль, также известный как Танкред Тарентский (1072–1112), один из участников Первого Крестового похода.

[22] Мигель Сервето (1511–1553), испанский мыслитель, теолог и врач. Сервето вошел в историю как первая жертва протестантского фанатизма, был сожжен в Женеве по приказанию Кальвина.

[23] Я сказал (лат.).

[24] в германо-скандинавской мифологии мост-радуга, что ведет в Валгаллу.

[25] в германо-скандинавской мифологии небесный город, обитель богов.