Томас Берк. Золотой гонг

 Рассказ Томаса Берка был опубликован в замечательной антологии Джона Госворта "Thrills". Статья об авторе - в ближайшее время появится в блоге...

Если бы друзей Томми Франга спросили, какой он человек, то они могли ответить — о, он просто обычный обаятельный мужчина средних лет, никаких странностей и сумасбродств. Но если бы вы попросили их указать какие-то особые приметы, то они признались бы: есть у него одна загадочная привычка. Он никогда не может спокойно пройти мимо гонга в отеле или в частном доме — обязательно украдкой ударит по нему, а потом прислушается к звуку, как будто ожидая откровения. Будучи человеком взрослым, разумным и дисциплинированным, он признает, что подобные действия бессмысленны и не ведут ни к каким результатам; это просто нелепая привычка, вроде привычки Сэмюэля Джонсона прикасаться ко всем столбам во время прогулки по Флит-Стрит. Но какая-то глубоко скрытая и, как ни прискорбно, непреодолимая сила не позволяет ему отказаться от этой привычки; ее корни уходят слишком глубоко в реальность и скрывают некий смысл. Они ведут к единственной истинной реальности — реальности детства. Когда мы растём, мы учимся; но всё, что нам известно по-настоящему, всё, что составляет основу нашего бытия — это вещи, которым мы никогда не учились, вещи, которые мы едва ли понимали, пока мы живы. Мы не верим в эти вещи. Мы просто знаем. И вот что однажды Томми узнал о гонге.

***

Когда Томми было десять лет, он жил в Лаймхаузе, на одной из тех улочек, которые наводнили китайцы, покинувшие свои изначальные обиталища — Пеннифидз и Каузвэй. Эти китайцы, как и другие иностранцы на улицах Лондона, привлекли внимание мальчика, и мысли о них никак не шли у него из головы. Он тенью бродил за китайцами, пробираясь по их улочкам. Он был одинок — по воле обстоятельств — и скромен — по натуре. Он нелегко сходился с одноклассниками; он был гораздо спокойнее и как будто взрослее их. Потому вполне естественно, что он от своих ровесников обратился к взрослым; и столь же естественно скромность привела его от взрослых соотечественников к людям иной расы. Проникнув вслед за китайцами в их район, Томми обнаружил, что его замечают и что в этом окружении он чувствует себя непринужденно. Он заметил, что его застенчивость не привлекает внимания и воспринимается, как нечто совершенно естественное для английского мальчика. Он увидел, что его не осуждают, не оценивают и не рассматривают сверху вниз. На этих улицах Томми избавлялся от давления запретов и повседневных стандартов. Его принимали таким, каков он есть, и в результате в новом окружении он уже не был застенчивым. И здесь не было рассерженных, ворчливых и грубых людей — не было ноющих голосов и грубых жестов. Все казалось спокойным, ровным и неизменным.

И так случилось, что Томми стал проводить среди китайцев всё свободное время. Он гулял по их улицам и вертелся в их лавочках, и вскоре подружился с ними и был допущен в их жилища. Будучи совсем маленьким, он стал кем-то вроде живого талисмана, и ему позволяли ходить куда угодно, подниматься и спускаться; его никто не гнал, когда он пробирался во внутренние комнаты.

Очень скоро он узнал о китайцах и их обычаях куда больше, чем знал об обычаях людей, которые жили на его родных улицах. Ему нравилась их жизнь. Ему нравились их лица, их высокие голоса, ему нравилось слушать, как они говорят на своём невнятном кантонском диалекте. Эти звуки казались ему похожими скорее на комические песенки, а не на обычную речь. Он стал хорошо разбираться в делах колонии. Его настоящая жизнь слилась с жизнью китайцев, а повседневное существование в родном доме стало чем-то вроде туманного фона. Он знал много имен и немало характерных свойств тамошних обитателей. Он знал, кто любезен, а кто груб, кто богат, а кто беден. Он знал, кто кого любит и кто кого ненавидит. Он знал, откуда и когда они приехали и куда, в какой-то счастливый момент, собирались уехать. И он слушал истории — обычные истории о делах и бедах, о смерти и мести, о странных происшествиях среди далеких холмов; это были обычные бытовые истории, но Томми они казались куда более чудесными и странными, чем рассказы из «Арабских ночей» и «Гулливера». Еще до того, как ему исполнилось девять, Томми узнал о Китае куда больше, чем прочитал его школьный учитель. Мальчик ни с кем не делился знаниями и не кичился ими. То были чистейшие бесплодные познания, как будто зазубренные туповатым студентом, не понимающим смысла и не извлекающего никакой пользы из наспех усвоенных сведений. Но Томми наслаждался уже тем, что владел этими знаниями и мог пополнять свою сокровищницу.

Его с улыбками встречали в полудюжине лавочек и в нескольких меблированных комнатах, но из всех этих мест самым любимым был маленький магазинчик на Каузвэй. Томми полюбил эту прямую улицу. Её наполняли резкие запахи. В воздухе чувствовался подлинный аромат Азии; дух, который царил там, был поразительным, приятным, утончённым — и совершенно не людским. Но для мальчика улица казалась переполненной истинно человеческими радостями. Она так сильно отличалась от улиц, к которым Томми привык в своей повседневной жизни, что мальчик не замечал ее гротескности и холода — он видел только улицу, на которую должны были бы походить все остальные. На улице случалось очень мало происшествий, но это была улица, на которой могло произойти все — самые фантастические вещи, какие только можно вообразить. Улица  казалась самой подходящей декорацией для странных и необычных событий, а если взглянуть на нее в соответствующем настроении — можно было увидеть, как странное и необычное возникает отовсюду. Нечто подобное иногда мерещилось Томми — нечто странное и необычное, изменявшее все течение его жизни.

Каждый вечер после школы он бродил по улице и подходил к маленькому магазинчику; он блуждал по Стране Чудес, более замечательной и волшебной, чем любой рождественский базар, на котором Томми случалось побывать. Мир казался таким удивительным, что это начинало тревожить мальчика. Томми волновала мысль, что придется уйти прочь или то магазинчик может закрыться прежде, чем он успеет изучить все многочисленные сокровища. Ведь это была настоящая пещера Али-Бабы. Там были банки с имбирем самых разных цветов, и свитки с наставлениями, записанными золотом. Там были чудесные деликатесы и восхитительные сладости. Там были чайники в алых футлярах. Там были лодки, башни и дома из слоновой кости, кораллов, мыльного камня и кристаллов. Там были необычайные сувениры из янтаря. Там были бумажные фонари с зелеными драконами, желтыми львами и алыми змеями. Там были пёстрые вазы, пугающие маски и сверкающие коробочки. Там были цветные чайные ящики. Там были красные листки со странными рисунками и знаками, которые мальчик внимательно изучал. Там были бесформенные музыкальные инструменты, от однострунных до двенадцатиструнных. Там были идолы, куклы, любовные амулеты и синие и желтые пуховки. Там были маленькие табачные трубки и роскошные водяные трубки и невероятно маленькие чайные чашки… Все те пустяки, которые могли бы приобрести белые посетители.

Но главное сокровище скрывалось наверху.

И этим сокровищем был большой золотой гонг.

Томми много раз наведывался в лавочку, прежде чем обнаружил гонг, но когда мальчик его увидел, то уже не мог отвести взгляд. По сравнению с его великолепием все прочие сокровища магазинчика казались обыденными. Гонг был куда более желанной игрушкой, чем все те, о которых Томми мечтал прежде — велосипеды, воздушные змеи, поезда, пистолеты, волшебные фонари, волчки, кораблики. Он был великолепнее, гораздо необычнее, невообразимо интереснее; он был — или казался — более живым и чутким.

Гонг висел на раме из красного дерева в личной комнате старого Фу, и он царил в комнате. По правде сказать, он и был комнатой. Он вбирал весь свет и словно бы занимал все помещение. В комнате были и другие вещи, но в царственном сиянии гонга они не дерзали заявлять о себе. Посетитель видел только гонг. Он был сделан из тяжелого старого золота, и его украшали насечки с изображениями драконов, лилий и павлинов. В той маленькой комнате гонг казался втрое больше своих истинных размеров; казалось, он пытался вырваться из комнаты в яростном негодовании — стены чердака сковывали его славу и силу. Но когда гонг говорил — в его голосе не было ни ярости, ни негодования. В его звуках, которые кружили по комнате, словно зримые лучи жидкого золота, слышались воспоминания обо всех прекрасных вещах. В них были мёд, молоко и вино. В них были темные пары опия. В них были горестные песни. В них были фарфор и янтарь, бархат, шелк и гранат. В них были фиги и семена лотоса, алые ковры, жемчуга и розы. В них были благоуханные травы. В них была округлость спелых слив. В момент удара золотой голос гонга звучал в полную силу; гонг издавал восхитительный крик, который пробуждал роскошные и возвышенные образы, образы Лилового Города, Запретного Города и Дворца Небес. Когда этот протяжный звук рассеивался и угасал, оставались нежные ароматы, и наконец последнее эхо рассыпалось мимолетными и фантастическими мотивами, которые были невероятно хрупки, и ничто осязаемое не могло наполнить их.

Но за всеми этими фантазиями скрывалось нечто иное, становившееся доступным лишь тогда, когда последние вибрации угасали — там был намек на что-то тревожное, образ чего-то сухого, простого и внушающего страх. Нет, ничего похожего на злобу — нечто гораздо холоднее злобы; бестелесная сила, столь же равнодушная, как море.

И Томми улавливал присутствие неведомой силы, потому что нередко говорил старому Фу: это не простой гонг, это волшебный гонг. Каждый раз, играя на нем, иногда проводя за этим занятием около часа (старый Фу был совершенно равнодушен к шуму), Томми испытывал восторг и тайное наслаждение, наслаждение, которое он не только не мог разделить с кем-то другим, но о котором даже намекнуть никому не мог. Это был его гонг и его счастье. Никто не должен был об этом знать. Он скрывал мысль о гонге в своем сердце, как можно скрывать грех. Он не знал, почему возникло такое чувство и, будучи всего лишь десятилетним мальчиком, не задавался подобными вопросами. В таком возрасте чувства — это чувства, а опыт — это опыт, и их принимают так же естественно, как пищу. Но мальчик знал: когда гонг трепетал в тишине после могучего удара, который он наносил — вся его душа тоже трепетала. Мальчик знал, что звуковые волны этого голоса пробуждали в нем странные чувства, которые доселе спали и о которых он не ведал. Они будили в нем мысли о жестокости, столь же инстинктивные, как и врожденный страх всякой жестокости. Скрытое обращение к призрачному и запретному зачаровывало человеческую часть его души и в то же время возбуждало отвращение в животной части. В отзвуках гонга таился тот же дух, который прятался в Каузвэе — лучезарный, благородный, нежный и совершенно не человеческий. В этих отзвуках слышалось эхо всех историй, которые мальчик узнал в квартале, и с ними проникали в его разум самые разные мысли. Мальчик чувствовал, что некоторые из них неправильны; но все они, касаясь его сознания, возбуждали трепет. Иногда мысли казались теплыми и приятными; зачастую они были холодными и дьявольскими.

Всё дело было в том, что смысл слова «волшебство» открылся мальчику, когда он беседовал с Фу. И волшебные силы крылись не только в музыке гонга; он и выглядел «волшебно». Вечерами, когда мальчик входил в комнату, гонг висел в сумерках, словно огромный жёлтый лик, на котором свет и тени запечатлевали некие черты. Мальчику казалось, что так мог выглядеть Лик Божий. И мальчик тешился мыслью, что перед ним был бог — его бог. И очень скоро он стал истинно верующим. До тех пор, когда ему хотелось, чтобы случилось что-нибудь приятное, он добавлял к своим вечерним молитвам обещание Богу: он сделает нечто особенно приятное Богу, если тот исполнит его маленькую просьбу. Если Бог снизойдёт к его молитве, он станет ходить в церковь трижды каждое воскресенье, и не будет больше говорить дурные слова, и отдаст все иностранные марки соседскому мальчику. Но на эти щедрые предложения он никогда не получал отклика, а теперь, когда у него появился гонг, он уже не добавлял свои особые пожелания к обычным заученным молитвам. Мальчик обращался с ними к гонгу. Гонг стал хранителем его тайн и надежд. Пусть мальчик и не молился гонгу по-настоящему, но рассказывал, чего ему хочется, и при этом чувствовал, что языческому богу не нужны неосторожные обещания. Не говоря ничего вслух, мальчик всё рассказал о себе. Он сидел перед огромным золотым ликом и общался с ним. Он рассказывал такие вещи, которые даже шепотом не мог поведать никому из людей. Он повторял все мысли, которые рождались у него в голове. Все свои фантазии, обычные и странные, он сплетал с журчащей музыкой гонга. Он выдумывал безумные маленькие истории о себе, о драконе и о павлине, которые украшали золотой лик; эти истории доставляли ему наслаждение, а подумав о том, что они станут известны другим людям, мальчик испытывал жгучее чувство стыда.

И вот однажды ночью, после того как мальчик много раз сыграл на гонге, он сидел перед золотым ликом и просил об исполнении своего самого сокровенного желания. Мальчик просил о том, чтобы гонг использовал свою силу, даровав ему друга. Настоящего друга. Того, кто будет ему доверять, и того, кому сможет довериться он сам; того, кому он понравится и кто понравится ему; того, кто поймет его и кого поймет он сам; того, кому он сможет посылать драгоценные дары; того, кто будет значить для него Всё. Мальчик не совсем верил в то, что гонг может исполнить его желание, но нельзя было сказать, чтобы он совсем в это не верил. Он повторял свою молитву так же, как люди, собиравшиеся на воскресной утренней службе, повторяют «Отче Наш». Мальчику нравилось молиться гонгу; это был волнующий ритуал; и мальчик исполнял его с подлинным рвением.

Итак, он повторил эту молитву о реальном и совершенном друге девять раз — и в одну чудесную ночь гонг ответил ему. Мальчик играл с гонгом как обычно и как обычно стоял в лучах золотого света — и тут в эхе великого звука, заполнявшем комнату, послышался слабый шорох, а в комнате стало тепло. Мальчик огляделся — и на нижней ступеньке лестницы, ведущей на второй этаж, увидел молодую женщину — юную китаянку, чуть выше него ростом. Её лицо было округлым и цветом напоминало спелый абрикос. Её глаза были узкими, а губы — красными и улыбающимися. Она носила длинную рубашку из ярко-зелёного шелка, украшенную узором из веток с розовыми цветами, чёрную шелковую юбку и янтарный шарф. Её прямые чёрные волосы удерживал зеленый гребень.

Томми застыл неподвижно. Первого взгляда было довольно, чтобы он оцепенел, поняв, что перед ним — воплощение красоты; и потом он уже не мог пошевелиться. Он не знал, что в этом доме жила настолько прелестная юная леди. Он слышал, что в доме Фу поселились двое мужчин, но о прекрасной леди Фу никогда не говорил ни слова. И мальчик решил, что она, должно быть, жена одного из тех мужчин, и она редко выходила из своих комнат или, возможно, только сегодня приплыла на одном из кораблей. Но её одежда… Даже на этой странной улице Томми никогда не видел столь роскошных и причудливых одеяний. Мужчины здесь носили английские костюмы или пиджаки и брюки из парусины или хлопчатобумажных тканей, а две старухи, которых он видел в квартале, облачались в чёрные английские костюмы. Возможно, это было особое домашнее одеяние очень богатой дамы, а может, она устраивала вечеринку, и тогда это вечернее платье или маскарадный костюм. Мальчик не знал ответа, и этот вопрос казался ему не самым важным. Ошеломленный Томми был поглощен созерцанием неведомой гостьи — и еще он улыбнулся ей в ответ. Она не казалась ему гротескной и нелепой, как показалась бы другим мальчикам; она казалась ему очаровательной, и при виде её он почувствовал трепет, словно ему разом стало и жарко, и холодно.

На несколько волнующих секунд они застыли в комнате, пока последнее эхо голоса гонга таяло в воздухе; потом леди преодолела последнюю ступеньку лестницы и переступила порог. Она прикрыла за собой дверь, подошла к Томми и посмотрела на него сверху. Из длинного рукава выскользнула тонкая рука. Леди нежно коснулась головы Томми и запрокинула ее назад, так что он посмотрел прямо вверх — на неведомую посетительницу. От прикосновения ее руки он испытал новое, прежде неведомое ощущение — дрожь удовольствия, тепла и тесной близости. С того момента, когда Томми услышал шелест ее юбки, прошло лишь несколько секунд; и всё же мальчик чувствовал, что уже много времени провёл со странной леди — он знал её и она знала его.

Так они стояли, глядя друг на друга, и для Томми этот взгляд значил не меньше, чем разговор. Сначала, на самом деле, было сказано несколько слов, но после этого воцарилась тишина, поскольку ни один из них не знал языка другого. Она указала на себя жестом, который показался ему столь же сладостным, как ее улыбка, и проговорила: «Сун Син». Потом она указала на него и вопросительно наморщила лоб. Он сказал: «Я — Томми». Она повторила: «Тон-ми» — и он улыбнулся. Он сказал: «Сун Син» — и она улыбнулась. В углу, неподалеку от гонга, стоял пыльный старый диван. Она обняла Томми и подвела его к дивану, и усадила, и прижала его к себе, так что их лица оказались совсем рядом. Она посмотрела на него нежным, восторженным взглядом. Потом из складок своей рубашки она извлекла коробочку с мягкими китайскими конфетами. Она отломила кусочек и положила ему в рот. Конфета оказалась приторно-сладкой, от неё исходил новый, незнакомый аромат. Это легкое прикосновение сблизило их, он потянулся к коробке, отломил еще кусочек и повторил ее движение — положил конфету в рот Сун Син. Она рассмеялась, глотая сладости, и он рассмеялся, вторя ей; и с этого мгновения их общего смеха все поступки Томми стали исключительно импульсивными. Он больше не был застенчивым и скромным — теперь он напоминал самых развязных одноклассников. Воздух вокруг него был наэлектризован волнением. Когда Сун Син взяла мальчика за руку и погладила его пальцы, как бы благословляя, он прижался к её коленям, поднял руку и погладил Сун Син по щеке. Он не знал, почему это сделал; он даже не знал, что именно сделал. Он только знал, что испытал блаженство и что прикосновение к коже этой прекрасной леди казалось похожим… на… он не мог придумать никакого сравнения, но потом ему в голову пришло слово «музыка».

А потом он потерял счет времени. Томми заметил, что в комнате становится темнее, только тогда, когда обнаружил, что леди сжимает его в объятиях, а он сидит у неё на коленях. Она баюкала его, ласкала и улыбалась ему, и его лицо прижималось к её плечу, и он испытывал неведомое ранее ощущение. Он вспомнил о другой жизни, когда в комнате стало совсем темно, и понял, что провёл здесь четыре часа, что он опоздает домой, и там его ждут расспросы и трёпка. Он неохотно отступил от нее. Теперь для него не было ничего менее привлекательного, чем дом и иная жизнь, но эта жизнь требовала от него безоговорочного повиновения, и он механически подчинялся извечным требованиям. Томми хотелось остаться здесь навсегда, но он знал, что не осмелится на это.

Он встал и огорченно указал на окно и дверь, и Сун Син кивнула. Она склонилась к нему и нежно поцеловала в щеку, и прижала свое лицо к его лицу, и он много раз ответил на её поцелуй — неистово и невинно. Она на миг отступила от Томми, не выпуская его рук. Потом, чуть слышно рассмеявшись, она отворила дверь, и Томми вышел. На лестнице он обернулся и улыбнулся. Он неуклюже подавал знаки, пытаясь сообщить, что вернется следующим вечером. Казалось, Сун Син разгадала их смысл; она кивнула, улыбнулась и помахала ему маленькой ручкой. Он вернулся домой, охваченный печалью, изумлением и восторгом. Он отвечал на вопросы о своих делах, выдумав правдоподобную историю о том, что гулял и заблудился. Он не знал, что говорит правду. 

Тот вечер стал для него началом самого сильного и прекрасного переживания. Это переживание нельзя передать словами — даже намекнуть на него нельзя. Его сущность — поэзия за пределами стихов; нечто несказуемое. Он испытал то, чего не испытывал никогда прежде — полную гармонию с жизнью. Часы, проведенные с Сун Син, стали воплощением всего, что мы пытаемся передать избитым словом «рай»; наши «я» — не что иное, как мы сами. Самые незаметные действия в той комнате, малейшие движения ее рук, мелочи, которыми они занимались вместе — он ясно помнит и сегодня. Все поступки, все движения, казалось, обретали особое существование и значение. Теперь он может вспомнить каждый из множества вечеров, проведенных с ней, и может вспомнить всё, что они делали, минуту за минутой, каждый вечер. Это походило на описание музыки, в которой каждое движение — инструмент, каждая минута — такт, а каждый вечер — соната.

Он чувствовал нежное прикосновение шелка её одежды и тепло её тела. Он помнил ее неуловимые ласки — её шепот в ответ на его шепот, китайские слова в ответ на английские. Он не забывал прикосновений её рук, общения с помощью жестов и улыбок. И её широкие глаза смотрели прямо ему в душу. Это было самое близкое общение. Они сидели так полчаса, пока всё его существо не сосредотачивалось в глазах, и эти глаза жили своей жизнью в бездонных озёрах глаз Сун Син. Томми никогда не беспокоился о том, правильными или неправильными были странные вещи, творившиеся в комнате. Всё казалось блаженным, и совершенным, и настолько естественным, что глупые вопросы даже не возникали в его голове. Много лет спустя он смотрел на все иначе, он стал взрослым и разумным и решительно судил обо всём; а потом, рассудив, задумался о том, почему и для чего в мире появилась этика и её законы.

Всю зиму длился этот тайный и необычный роман. Томми с ужасом и радостью думал о нём. Томми жил только ради вечеров. Долгие скучные дни он проводил в нетерпеливом ожидании, и как только занятия в школе кончались, он мчался в Каузвэй. Если семейные дела или какие-то поручения не позволяли Томми уйти туда сразу после школы, тогда он тайком выбирался из дома вечерами. Три раза, когда ему не удавалось выкроить время для визита и он не мог выбраться из дома незамеченным, мальчик выбирался окна спальни после восьми часов, когда он должен был ложиться спать — и он не думал о последствиях и наказаниях. И вскоре он попадал в комнату старого Фу, он бил в гонг, и раздавался гулкий звук, и Сун Син спускалась по лестнице, и они продолжали своё странное общение.

Но красота не может оставаться с нами вечно. Красота посещает нас, но, как бы мы ни пытались позабыть о её чудесности и привыкнуть к ее постоянному присутствию — она не останется. Она приходит подобно розе и уходит подобно розе, и великое счастье будет даровано нам, если она оставит хотя бы слабый аромат своих сухих лепестков.

Красота оставалась с Томми недолго. Прежде чем ему исполнилось одиннадцать, она ушла — и ушла так же внезапно, как появилась.

Однажды вечером он прокрался в магазинчик Фу и уже собирался подняться наверх, когда Фу заговорил с ним.

— Тебе очень нравится мой гонг — так?

— Да. Я люблю гонг. Но ещё сильнее я люблю китайскую леди.

— Китайскую леди…

— Мисс Сун Син.

— Сун Син? О… — Фу обернулся к своему другу, который сидел в углу и пил чай, и второй китаец ответил на его взгляд, приподняв брови.

— Да, китайскую леди, которая живёт наверху. Она прекрасна.

Фу снова поглядел на своего друга.

— Сун Син. О да. — Он отвернулся и переставил несколько коробок. — О да. Ты играл в комнате Сун Син?

— Нет. Я не был в её комнате. Она наверху, на третьем этаже. Я там не был. Он спускается, чтобы повидаться со мной, в ту комнату, где гонг.

— О да. Я вижу. Я понимаю. Да… Ты сейчас собирался поговорить с ней?

— Да. Она всегда спускается вниз, когда слышит меня.

— Ах, да. Я пойду с тобой. У меня есть для неё сообщение.

— О… Хорошо.

Томми этого не предвидел. Ему не хотелось, чтобы старый Фу отирался поблизости, пока они разговаривают. Сун Син была нужна Томми — но он хотел остаться с ней наедине. Он надеялся, что старый Фу не будет долго тянуть со своим сообщением.

Когда они поднялись на второй этаж, Томми обернулся к Фу.

— Ты поднимешься к ней?

— Нет. Я подожду здесь, пока она не спустится.

— Ага… Отлично. Она сразу спустится, как только услышит, что я бью в гонг. — Томми вошел в маленькую комнату, взял палочку для гонга и героически ударил по золотому кругу. — Я уверен, она придёт сюда через минуту.

Фу вышел на середину комнаты и замер, обернувшись лицом к двери. Томми вновь бросился к гонгу, и комната заполнилась звуками. После каждого удара он смотрел на дверь. Но Сун Син в тот вечер не торопилась.

— Странно. Она обычно приходит при первом ударе. — Томми перестал колотить по гонгу и обратился к Фу. — А она случайно не боится тебя? Ты говорил, что у тебя есть для нее сообщение. Какое это сообщение? Вы с ней не повздорили, а?

«Повздорить» на языке Томми означало крупную ссору, и люди частенько «вздорили» в тех домах, где сдавали комнаты.

— Нет. Мы не повздорили.

Бум! Бум! Бум!

— Может, она задолжала тебе арендную плату?

— Нет. Она мне не задолжала арендную плату.

— Тогда странно. Удивляюсь, почему она не приходит. Может, она и не знает, что это ты. Может, она услышала, как ты поднимаешься, и решила, что это кто-нибудь другой. Незнакомый. (Бум! Бум! Бум!) А какая у нее комната наверху?

Фу не ответил; он по-прежнему смотрел на дверь.

— Наверное, мне надо подняться и посмотреть, где она?

— Нет. Не думаю, что тебе стоит подниматься. Если она не хочет спускаться, то будет не-веж-ливо ее бес-по-ко-ить.

Бум! Бум! Бум! Комнату заполнили такие взрывы золотой музыки, что могло показаться, будто самый воздух ожил от них. Вибрации в таком маленьком пространстве как бы обретали особую силу; они словно старались уничтожить старика и мальчика.

— Возможно, она больна?

— Нет, я не думаю, что она больна. Скорее наоборот.

— Тогда я не понимаю, что её удерживает. В другие дни она всегда спускалась. Может, она не спустится, пока ты здесь остаешься. Может, она придет, если ты выйдешь. А тогда я ей скажу, что у тебя для нее сообщение.

Старый Фу остался неподвижным.

— Нет. Мне очень важно её увидеть, как только она придет.

— Тогда почему бы тебе не подняться и не взглянуть, что ее задерживает?

Фу не ответил. Он подошел к дивану и сел. Потом старик поманил мальчика:

— Подойди сюда.

Томми приблизился.

— Скажи мне… когда ты повстречал Сун Син?

— Ну… Несколько месяцев назад… Давно.

— А… Да. И ты ей понравился?

— Ну да.

— Она была с тобой очень мила?

— Да, очаровательна.

— Она рассказывала тебе китайские сказки, верно?

— Нет. Она не говорила по-английски. Она обычно… — И тогда Томми, который знал что может свободно говорить со старым Фу и не бояться насмешек, рассказал китайцу все об очаровании Сун Син и её дивных одеяниях, и всё — или почти всё — об их встречах и занятиях, о ее красоте и доброте.

Фу спокойно выслушал мальчика, а когда рассказ подошел к концу, он ненадолго призадумался. Потом Фу положил руки на плечи Томми и посмотрел на него. И заговорил:

— Послушай, мальчик. Я скажу тебе, почему китайская леди не придет сегодня вечером. Ты совершенно прав. Она не придёт, потому что я здесь. И потому… потому что здесь нет китайской леди.

— Но это же глупость. Я…

— Здесь нет никакой китайской леди. Здесь нет Сун Син. Китайская леди вообще здесь не живёт. Здесь никогда не жила никакая китайская леди. Во всем этом квартале нет женщины по имени Сун Син. В квартале живут четыре китаянки — и все они очень стары. Сун Син нет. Сун Син никогда не было.

— Не говори ерунды. Я знаю, что она живёт здесь. Я видел ее десятки раз, сотни раз!

— Я не сомневаюсь, что ты ее видел. Но её здесь нет. Её вообще нет. Она не… не существует.

Томми уставился на китайца, потом нахмурился и попытался обдумать это утверждение. Старый Фу просто спятил. Он говорил ерунду. Он признался, что Томми видел Сун Син — и все-таки заявлял, что ее не существует. Должно быть, он сошёл с ума. Или просто спутал слова и не заметил этого. А может, у него были какие-то особые причины, чтобы заявлять, будто её не существует. Может, она откуда-то сбежала, а старый Фу её прячет.

— Ты не можешь сказать, будто её не существует. Потому что она есть. Я знаю. Она здесь. Здесь!

Фу не обратил внимания на страстные уверения мальчика. Он очень тихо произнес:

— Её здесь нет. Её здесь никогда не было.

Томми очень долго не хотел ничего слушать, он просто монотонно повторял старому Фу:

— Она здесь. Она здесь. Она здесь. Она здесь.

Но когда, не сумев переубедить старого тупицу, Томми посмотрел на старика, все мысли о непонимании или тайных замыслах вылетели у него из головы. Мальчик знал, что старый Фу совсем не глуп, он знал, что китаец не лжёт; когда старик хотел избежать лжи, отвечая на вопросы — он попросту хранил молчание. Так что наконец Томми начал смутно, с крайним недоумением, признавать, что старый Фу может говорить правду — её в самом деле здесь не было, она была здесь только для него. Эта мысль не испугала и не встревожила Томми; он так долго жил в одиночестве, жил в своих фантазиях, что необычайное не волновало его так, как могло взволновать других. Напротив, объяснение старого Фу только сделало все происшествие более возбуждающим, более интересным. Если она в самом деле не жила в доме и никто другой ее не видел — тогда у нее наверняка есть что-то общее с чудесным гонгом. Он не знал, что, почему и как — и случившееся ошеломило его слишком сильно, чтобы задавать вопросы. Было вполне достаточно того, что она реальна только для него, она принадлежала только ему и приходила только к нему. Ему нужно было только позвать её с помощью гонга — и если Томми останется в одиночестве, она немедленно придет.

Утвердившись в этом решении, он перестал спорить со старым Фу, оставил китайца сидеть возле гонга и вернулся домой.

Он больше никогда не видел Сун Син.

Тем вечером он слишком сильно скучал по Сун Син — и никак не мог дождаться следующего вечернего визита в лавочку. Томми бегом примчался к магазину и, не поприветствовав толком старого Фу, промчался мимо прилавка наверх.

Несколько секунд спустя он вернулся. Его глаза были широко раскрыты.

— Где гонг?

Фу ровным голосом ответил:

— Я продал гонг.

— Продал? — у Томми сорвался голос.

— Да. Я продал его сегодня утром.

— Кому? Где он? Зачем…

— Не знаю. Я продал его купцу с другого конца города. Он купил гонг для своего клиента.

— Но зачем ты продал гонг, мистер Фу? Зачем ты это сделал? Зачем?

— Я от него устал. Это был не очень хороший гонг.

Мальчик застыл неподвижно, опустив руки и устремив взгляд в пустоту. Где-то глубоко внутри него пробудилась впервые в жизни испытанная печаль — и такой печали он не знал больше никогда. Он видел рай — и теперь его сбросили вниз, на темную землю. Гонг пропал, и вместе с ним, понял Томми, пропала Сун Син и всё очарование прошедших месяцев. В одно мгновение кровь перестала течь в его жилах, а дыхание прервалось. Он мог остаться в этом другом мире; он мог вырасти и стать мужчиной; но он чувствовал, что без гонга не сможет больше жить подлинной жизнью. Гонг и Сун Син были его хлебом и вином; без них в целом мире не будет для него ни жизни, ни покоя.

Он оперся руками о стенку и уставился на китайский чайный сундучок. У него не было сил покинуть магазин или остаться; он мог только стоять и с тупым отчаянием смотреть; и так он стоял, пока не пришли клиенты; и старый Фу осторожно вывел его наружу. Оказавшись на улице, Томми некоторое время болтался у входа, лелея безумную мечту, что Сун Син может появиться на мостовой или в окне одного из домов. Но Томми знал, что она не появится, и наконец он побрел домой, надеясь, что к нему придет смерть.

***

Вот почему теперь, в зрелые годы, Томми не может пройти мимо гонга, не ударив по нему и не вслушавшись в его звук с таким видом, будто ожидает откровения. Он не знает, сколько сотен гонгов уже услышал; но ни один из них не издавал такого звука, который исходил от золотого гонга — и ни один звук ничем не напоминал тот, давний. По крайней мере, так говорит Томми. Но все-таки может статься, что один из гонгов таил в себе ту музыку. Может быть, один из них и оказался тем самым золотым гонгом, и он вовсе не был волшебным. Может, это был самый обычный гонг, а вся магия скрывалась в Томми. Может, теперь голоса мира уже оглушили его, он заперся в доме цивилизации и прислушивался только к вибрациям этого дома, и не осталось открытых окон или даже замочных скважин, сквозь которые могли проникнуть золотые мелодии — и ниоткуда не могло возникнуть лицо Сун Син.

Молодость каждого человека начинается в то время, когда он рождается по-настоящему, когда пуповина, связывавшая его со всем и вся, рвется окончательно и бесповоротно, и он остается с чувством утраты, которое может померкнуть лишь в редких снах. Некоторые по-настоящему рождаются в первый день жизни; некоторые — в первый год; другие рождаются лишь через много лет — а до тех пор они остаются детьми незримого. Томми родился тогда, когда потерял гонг. И даже если теперь он наконец отыщет утраченный инструмент, гонг больше ничего не будет для него значить.